на наш Телеграм
Великопостные статьи 2018 г.: Новое средневековье Апология безделья, или Против активности Диалектика религиозной иллюзии Христианская ортодоксия vs православное христианство Монета, или Система богоубийства Еще раз о мироносицах и атеизме Великопостные статьи 2016 г. Великопостные статьи 2017 г.
И когда я стал внушать ему, что кот — это сказка, выдумка, сон, он перебил меня: «Но сон-то всамделишный».
Унамуно, «Туман»
Сказать «религия есть иллюзия» – это еще ничего не сказать. Надо сначала продумать саму природу иллюзии. Формула «религия это иллюзия» своим нерефлексируемым предвыбором имеет формулу «иллюзия это плохо». А почему собственно иллюзия это плохо? И как в действительности религия относится к иллюзии?
Логика Декалога
Первым делом тут надо задуматься над второй библейской заповедью, запрещающей религиозную иллюзию, а именно объективацию и фетишизацию объектов воображения, тем самым ставя библейскую религию в странное положение к формуле «религия есть иллюзия». Воображение, однако, отсылает нас к феномену желания.
В простейшем виде желание создает следующую ситуацию: есть мир – то, что дано. Есть человек. Желание человека говорит: я не хочу того, что в мире, не хочу сейчас данного, хочу чего-то другого. Желание запускает процесс свободы, изменения мира, идущего из человека. Желание изменения мира рождается в воображении как проект этого изменения (хочу еды, хочу переехать, хочу другую работу и пр.).
Желание выводит человека из мира, желание несет мироотрицательный характер, который в прошлый раз мы приписали христианству. Это показывает глубокую антропологическую основу христианства: отрицать мир – это не только «человечно», что бы ни говорили критики христианства, это «первично» – человеческая операция, создающая собственно человека, ибо быть людьми означает быть желающими существами, то есть существами мироотрицательными. Любое действие, исходящее от желания, есть высказывание «мне что-то не понравилось, и я это изменил». Таким образом, желание есть человекообразующий феномен: до и вне желания человека просто нет. Все, что мы делаем по свободе, все собственно человеческое (ибо насилие сводит людей к положению скота) есть порождение желания.
Желание, создавая зазор между данным и желанным, открывает разницу между настоящим (тем, что есть) и будущим (тем, чего нет, но, возможно, будет), то есть открывает само время, временение времени. А учитывая принципиальный исторический характер библейской религии, мы снова видим ее глубокую антропологическую укорененность. Открытие времени в желании связывает вторую заповедь, запрещающую объективацию и фетишизацию объектов воображения с четвертой, управляющей временем, со всеми ее смыслами, которые мы пытались прояснить в прошлый раз.
Особенность человеческого желания заключается в том, что оно есть желание желания. Желание желает не только объектов мира, но желает желаний других, то есть желание человека принципиально социально, а, точнее, желание и создает социальность. Социальность в своей основе есть сеть желаний. Например, язык есть порождение желания, ибо именно через язык передаются проекты желания (поэтому психоанализ есть не что иное, как анализ желаний через речь) – что связывает вторую и четвертую заповеди с третьей, управляющей языком. «Желание желания» есть формула рефлексии. Собственно рефлексия желания и создает человека, человек появился тогда, когда желание закольцевалось на другом желании, тем самым оторвав человека от природы, создав собственный мир желания, «культуру», «общество», «исторический мир» и т. д. Рефлексивность человеческого желания создает то, что мы называем интеллектом, рациональностью, самосознанием. Интеллект есть просто орган формулирования проекта желания и его реализации, само желание независимо от него: напротив желание желания создает социальность, общение желаниями, сам язык, в котором кристаллизуется самосознание. Желания иррациональны в том смысле, что они «до» интеллекта и фундируют его. Люди – не «разумные и потому свободные», а «желающие и потому свободные» существа.
Вторая, третья и четвертая заповеди управляют воображением, языком и временем. Пятая, шестая, седьмая и восьмая вменяют ненасилие, мир (то есть покой, то есть субботу!) между людьми. Мир между людьми – это любовь, то есть как раз то, чего желает желание желания. Ибо любовь есть «согласие» желания на желание другого, почему психоанализ есть лечение любовью, а абсолютизация любви в христианстве еще раз показывает антропологическую укорененность христианства («всякая душа по природе своей – христианка»). Девятая и десятая заповеди снова тематизируют язык и воображение, но уже в чисто межчеловеческих отношениях, чтобы язык и любовь существовали мирно, не провоцировали зла. Первая же заповедь напоминает, что Бог есть тот, кто освободил Израиль из рабства – напоминает о свободе – и вменяет запрет на поклонение богам, что возвращает нас к религиозной иллюзии.
Бог и идол
Итак, желание есть человекообразующая реалия. Первично желания «живут» в воображении. Таким образом «иллюзия» понимаемая максимально широко — основа человеческого; но такое понимание неверно, как неверно все выдуманное считать ложью: проект дома, замысел книги, планы на отпуск и все подобное «существуют» не в «реальности», а только лишь в воображении, что не делает их однако «ложью». Тут только главное не принять «желаемое за действительное». Иллюзия, понимаемая узко, есть нечто воображаемое, принимаемое за реальное, что так бесит нашу культуру и что запрещает вторая заповедь. По марксисткой формуле «идеология есть воображаемое решение реальных проблем» – именно в этой логике критикуются религиозные и другие иллюзии.
Интересно, что два величайших ученика Гегеля – Кьеркегор и Маркс полемизируют со своими отцом (с понятными в данной ситуации эдипальными противоречиями) как раз в связи со спекулятивным, созерцательным, «философским» решением реальных проблем. И тот и другой, оставаясь конечно «внутри» мысли Гегеля, переводят решение проблем из области спекуляции в реальность: Маркс – в социальную, Кьеркегор – в экзистенциальную. В этом смысле «Капитал» и «Ненаучное послесловие» можно помещать под одну обложку.
На богословском языке идеология — идолопоклонство, запрещаемое второй заповедью. Желание, создающее различие между сущим и должным (желанным), закрывается в иллюзии, оправдывающей сущее, навсегда оставляя должное только в воображении (в идоле, в иллюзии) – как раз в силу того, что идол принимается за нечто реальное – сила воображения заперта в нем. Если воображаемое уже «реализовалось» в идоле, то зачем его реализовывать в реальности? Мироправление тьмы века сего осуществляет власть через иллюзию: по-христиански – князь века сего, осуществляющий свою власть через идолопоклонство, или по-марксистки – правящий класс, осуществляющий свою власть через идеологию. Иллюзия есть пойманное и превращенное желание, отчужденное желание. Идол есть власть фетиша: от всамделишных фетишей язычников до товарного фетишизма. Маркс начал формулировать свою теорию товарного фетишизма, найденного им в самом сердце современной цивилизации, изучая критическую литературу о религии. Обратным ходом Кьеркегор не обнаруживает христианства в христианском мире. Вообще описанное Кьеркегором растворение человека в «спекуляции» очень похоже на описанное Марксом овеществление людей и «очеловечивание» вещей. В идоле воображаемое не преобразует реальность, а подчиняет реальных людей. От власти идолов нас хочет освободить вторая заповедь и критика религии. Но цель здесь не в уничтожении желания как считают буддисты и прочие пессимисты, а в его освобождении. Вместо воображаемого решения реальных проблем, нам нужно реальное решение реальных проблем. Однако, чтобы реальное решение возникло, надо для начала этого захотеть, границу реального должно протолкнуть вперед желание – что невозможно без воображения, ибо для начала это решение надо вообразить, создать разницу между сущим и должным и пройти от одного к другому реальным действием, при этом не заперев желание в идоле, ибо желание есть топливо действия.
Представим себе желание в его полноте. Желание в своем пределе хочет абсолютного. Желание в своем пределе полностью отвергает данный мир и хочет абсолютно другого мира. Это значит: человек как существо сформированное желанием есть существо принципиально религиозное. «Бог» как психологическое понятие есть максимум желания, точка, к которой отсылаются все желания. Это хорошо видно в «просительной молитве», в этой особой работе человека со своим желанием. Молитва – артикулированное желание, обращенное к Богу. Просительная молитва не тождественна просьбе. Когда мы артикулируем наше желание и отдаем его Богу, мы что-то с ним делаем. «Господи, дай здоровья моей матери» – это просьба из любви к Любви, и мы отдаем ее с легким сердцем. «Господи, сделай плохо этому человеку» – такая молитва невозможна, хотя подобных желаний сколько угодно. Молитва меняет наше желание: «Господи, убери из меня эту грязь, научи меня любить этого человека». Так мы «учим» наши желания, перестраиваем себя.
Пока есть желание до тех пор будет религия. Религия вмонтирована в человеческую природу. Именно здесь всегда промахивается атеистическая критика религии. Отвергая предельное желание, она сама всегда впадает в те или иные идеологические иллюзии, начинает кадить идолам. На самом же деле критика религии находит свой предел в монотеизме, атеизм – в апофатике (или как мы показали в «Евангельском атеизме» — не только свой предел, но и свой исток: Библия – первая и самая мощная критика религиозной иллюзии).
Апофатика, взятая психологически: «так хорошо, что не могу себе и представить; слов нет». Восторг, предельное наслаждение апофатичны. Неизобразимый Бог против поклонения изображаемым (воображаемым) богам: Библия солидарна с критикой религиозной иллюзии, но глубже ее – совершает второй поворот ключа – ибо не забывает встроенную в человека религиозную тягу. Библия в этом смысле как раз реалистична, не забывает человеческой природы – в иллюзию впадает как раз критика религий, фантазируя о нерелигиозных людях – каких не было и не будет.
Бог «не существует» – так же, как не существуют все объекты желания, ибо они всего на всего желанны, а не даны. Заповеди даны после Исхода из Египта – страны обожествленного царя, фетишистской диктатуры. Бог второй заповедью запрещает фетишизм, первой — поклонение богам, но это пока – негативная сторона дела. Позитивная же – та Сила, что вывела Израиль из Египта: «Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим».
Если желание – главная черта человеческого, а объектов желания нет, то мы определены тем, чего нет. А нет главным образом именно Бога, как известно всем нам в наше атеистическое время. Все люди, тем самым, – религиозны. Вопрос в каком смысле: монотеистическом или языческом: Бог или боги из первой заповеди. Бога Ветхого Завета нельзя изобразить – ибо это запрещено, Иисуса не надо воображать – ибо он был реальным человеком. Идолы исключены и там и там, грязное смешение реального и воображаемого (идолопоклонство, идеология) исключены и исключены интересным образом: Ветхий Завет в распре желаемого и реального хранит чистоту желанного, не фетишизируя его; Новый Завет снимает это противоречие, реализуя (воплощая) желанное. Воображению нет места в обоих случаях. Иисус – «реальный объект» среди других реальных объектов, «просто человек». Является ли этот «просто человек» Богом – дело веры, но, заметьте, – не воображения, ибо что здесь вообще можно воображать? Противоречие в Иисусе снимается в пользу реальности, власть иллюзии отбрасывается. Православная аскетика ничего так не боится как «прелести», то есть воображения в духовной жизни, сохраняя тем самым наше желание в чистоте, не подменяя Бога идолами, реальность — фантазмами.
Против опыта
Верующих обвиняют в «смирении» (не в христианском, конечно, смысле), принятии данного положения вещей, в нежелании бороться, в замещении реальности фантастикой. Все обстоит ровно противоположным образом (если вера, конечно, настоящая, вера в библейском смысле, а не религиозная иллюзия, не идолопоклонство, пусть и в христианском обрамлении). На самом деле именно материализм, преклонение перед опытом, «перед тем, что дано», и есть такое ложно понятое «смирение», неверие в другое, то есть на самом деле игнорирование таких основных феноменов как желание, которое хочет как раз другого (не потому ли, что «опыт» как раз более чем разочаровывающий?) и временение времени, тот замечательный факт, что будущее будет и «опыт» изменится так или иначе. В сущности, преклонение перед опытом, то есть знание — а знать можно только то, что есть и было, нельзя знать будущее, то есть судьбы желания — есть просто цинизм («ничего не получится», «такого не бывает» — но всего на свете когда то не было). Здесь на самом деле корень спора веры и знания. А вера как раз не раболепствует перед опытом, верная желанию и будущему. Вера и есть форма желания и осознание временения времени. Опыт есть выжимка прошлого, замыкание желания в прошлом. Иллюзорным на деле оказываются сами опыт и знание, ибо исходят они из того, что прошло, чего больше нет, и забывают о будущем, которое как раз таки обязательно будет. Желание само по себе, не травмированное прошлым, исходит из приоритета будущего (неверие в будущее – симптом). Этот приоритет будущего над прошлым, данный в желании, опять же – принципиальная черта человеческого, находящая свой предел в эсхатологии. Будущего – нет, буквальным образом нет, но именно открытие будущего, манипуляции с ним в воображении, создание проектов будущих действий есть основа свободы, но раз будущего нет, а у него, тем не менее, приоритет – мы снова находим религиозность в самой структуре человеческого. Как писал Зизиулас, «грешник онтологически определяется не тем, чем он был (грешником), а тем, чем он будет (святым)».
Можно верить – верить вопреки знанию. Если все ограничено наличным – то измениться нельзя («я такой, ничего не поделаешь; такой характер»), покаяние невозможно. Но если есть бытие, оно может сбыться и по-другому, и тогда возможно покаяние. Прошлое, сбывшееся, то, что мы знаем и что якобы определяет нас, правит нами – против того, что будет, будущего, несбывшегося, того, чего мы не знаем. Противоборство веры и знания прекрасно сформулировано в следующих афоризмах: «простить – значит ничего не понять», как писал Степун, или, как писал Бадью: «действительно любить – это плохо понимать».
Мы любим в человеке не его знаемые свойства, а что-то помимо них, что-то за ними – его самого. Поэтому вопреки его свойствам – мы можем в него верить, несмотря на его поступки – простить, несмотря на очевидность – надеяться.
Все это можно проиллюстрировать диалектикой истины и лжи. Всегда остается истина как форма речи (пусть пустая), как точка, к которой отсылается речь. Конфликт в том, что истина предполагается присутствующей, иначе речь невозможна. Реально же это не так: все ложь; но и это отсылает к истине и сказано в «истинности» как форме речи (не в одной из форм, а в собственной форме речи). То есть само устройство речи, мышления (которые настроены на истину) конфликтует с реальным отсутствием истины. Форма речи – истинность. Но сама речь не истинна. Лгать – значит претендовать на правду*. Критика религии спрашивает «как произошел этот обман/иллюзия». Предпосылка всегда – религия ложь. Понятно, как это искривляет все выкладки. Синявский по этому поводу прекрасно сказал, что наука исходит из предпосылки «все древние люди – дураки». Задача такой критики – не описание и понимание, а выведение на чистую воду, доказательство мнимости религии. С ее точки зрения религиозные люди говорят чушь и вот ее надо объяснить/разоблачить. А сейчас и вся герменевтика подозрения поступает так со всей культурой. Нельзя забывать, что здесь огромная доля правды. Объективность – не привилегия позитивистов. Религия – не «романтизм». Культура – и правда ложь. Но главное – стремление к истине. Преодоление лжи лишь побочный продукт, необходимый шаг, не более. В современности – наоборот, правда – прежде всего разоблачение лжи (синдром доктора Хауса, так сказать; но ведь правило «все лгут» таки предполагает существование истины). Истина мыслится как эффект разоблачения лжи, сама по себе истина как бы пуста. Но ложь – суррогат правды, она фундаментально вторична, хотя бы потому, что ложь не может существовать иначе, чем в форме истины, претендуя на нее.
Знание, опыт есть некие описания мира. Описания формулируются в языке. Язык, как мы сказали, передает проекты желания. Желание взыскует наслаждения. Помимо содержания, у высказывания есть его форма. Форма прекрасна или безобразна. Красота есть то, что приносит наслаждение. Закольцевали: всякое высказывание имеет форму истины и эта форма прекрасна. Рациональность возможна только в языке. Парадокс, антитеза, красота текста – столь же значимые (если не самые значимые) элементы языка, как и рассудочные. Есть рациональность художественного текста, более высокая и сложная, чем в бульварном «рационализме». Нет критериев, чтобы говорить о приоритете рассудочной речи над поэтической, выбирать одну из них – чистый произвол (хотя бы потому, что оба вида речи – есть). Таким образом, сама форма высказывания сообщает уже много чего, помимо своего содержания (о чем мы, впрочем, уже писали) – и спор о вере и знании, должен обратиться к самому спору, то есть к высказыванию, форма которого и т. д. и т. д.
Удивительный кантовский дуализм теоретического и практического разума имеет ко всему этому отношение. На языке теоретического разума все сводится к причинно-следственным цепочкам, нет ни Бога, ни бессмертия, ни свободы. На языке практического разума неожиданно оказывается, что Бог, бессмертие и свобода есть. Так или иначе, оба языка есть языки человеческого существа, то есть существа желающего: желающего, чтобы Бог, бессмертие и свобода были. В сущности именно к этому сводится кантовское доказательство бытия Божьего (хоть Кант и отверг терминологию желания со своим страшноватым «бескорыстием»): должно быть Благо, а его, во-первых, нет, а, во-вторых, из мира оно не выводимо, следовательно, оно не в мире, следовательно, есть Бог, как причина Блага. Бог «должен» существовать, поелику мы обнаруживаем внутри себя нравственный, неотмирный императив.
Можно проиллюстрировать все это психологией. Психология часто используется как уворачивание от последствий своей свободы. Если ты ведешь себя так-то, значит, ты получаешь такое-то удовольствие. Данную раскладку реальности можно назвать болезнью и решить: «я не виноват», «я не плохой, это болезнь». Но психоанализ с его лозунгом «где было Оно пусть будет Я» как раз учит осознать свою психическую реальность, как раскладку своих желаний и распоряжаться ими отныне свободно. Это похоже на логику товарного фетишизма, где межчеловеческие отношения переносятся в отношения между товарами и люди как бы ни при чем. Не то чтобы язык болезни является ложным, как не ложен язык теоретического разума, не знающий свободы. Сделанное на нем описание может быть «истинным», то есть внутренне непротиворечивым и не противоречащим реальности. Но как произошел выбор в пользу «научного» языка? Выбор языка – «выбор» какого-то желания, какого-то удовольствия, именно желания убежать от свободы. Можно выбрать другой язык описания и сохранить мораль и свободу (ибо если выбраны «болезнь» и теоретический разум, вульгарный рационализм, то нет свободы, а значит, нет морали). Дело не в «истине», а в том, чего мы хотим, когда, например, хотим «научной истины», под которой слишком часто понимают циническую истину. «Неосознанно» – не значит «несвободно»: свобода (а, следовательно, и мораль) располагаются на уровне желания. Сознание и бессознательные механизмы – лишь инструменты желания. Все симптомы могут быть описаны как «симптомы болезни», а могут – как акты свободы (еще раз – не рационального выбора, но проявления желания, истинной родины свободы; про отношения свободы и желания мы писали).
Существо грезящее
Я верую в Бога и освобожден от обременительной обязанности верить во что бы то ни было еще. Я верю только в Бога, то есть не верю ни во что. Если все «религиозное» отнести к Богу – что является прямым требованием Писания (обратное этому – идолопоклонство) – то тем самым желание не окажется в ловушке идеологии. Желание в пределе хочет абсолютного. Не важно, есть абсолютное или нет (согласно апофатике о Боге следует говорить, что Его нет). Важно то, что желание хочет Абсолютного – и это факт человеческой природы. В этом смысле спор верующих и атеистов бессмыслен. И верующие, и атеисты – существа желающие, то есть в своем пределе – религиозные. Хотим мы одного и того же: а вот верить в это – уже вопрос воли, а не спора. Надо просто хорошо продумать свое собственное желание. Как бы мы ни понимали желание — по Фрейду, Лакану, Кожеву, Жирару и т. д. – всегда будет какая-то политика желания, какая-то его игра, какое-то несоответствие данного и желанного, то есть намечаемая нами здесь диалектика в любом случае остается в силе.
Монотеистическая установка спасет нас от идеологии: абсолютизируй Абсолют, которого нет, а ко всему другому (то есть ко всему реально существующему, ко всему данному в ощущениях) относись здраво. Только истинный монотеист может не абсолютизировать относительное, то есть реально существующее, не впадать в фетишизм и таким образом истинный монотеист – истинный атеист. Бог есть передельный объект желания, Абсолют желания и коли у нас есть желание, то Абсолют как его объект всегда уже «есть».
Может быть, божественное – эхо наших собственных голосов, отброшенных от пустоты мира, как утверждает критика религии. Но сами наши голоса есть, и говорят они о желанном, о том, чего нет. Но в любом случае — сообща построить прекрасный храм на пустом берегу – вот это движение основное. Может быть, мы просто выбрасываем свои грезы в мир – на стены пещер, на стены храмов. Но если так, то почему такие грезы, а не другие? Почему они так нам нравятся? Зачем построили храм? Откуда желание Блага? Почему есть иллюзии, в чем наша нужна в них, почему они таковы каковы они есть? Есть взвешивание на хорошо-плохо: есть хорошо-красота-смысл-истина-
Говорят: «Ты восхищаешься лесом, рекой, их мирностью и красотой, но пойми что суть природы и этого леса тоже – страшная борьба всех со всеми». Я вижу, признаю это. Но почему, скажи, я интерпретирую лес как мирность и красоту, почему вижу храм, а не бойню?
В глаза бросается храм, бойня – продукт ума, «научного анализа». Почему так? И если это ошибка моего созерцания, скажи, какова природа этой ошибки, и почему мне – порождению и жителю бойни, бойня кажется страшным кошмаром, невозможностью, измышлением больного ума, а храм, мирность, красота кажутся самой очевидностью? Почему у порождения бойни так устроен глаз? Почему глаз ошибается? Какова роль такого глаза в нашей всемирной бойне?
Скажем, никто не хочет умирать. Не важно, бессмертен человек или нет, воскреснем мы или нет, важно то, что бессмертие вмонтировано в каждого человека как его желание.
Мы желаем справедливости. Не важно, есть она или нет, важно то, что справедливость всегда уже вмонтирована в наше желание.
Интересный случай с Промыслом. Мы хотим, чтобы наша жизнь имела смысл, отсюда оргия примет, астрологии, гаданий и прочих атрибутов язычества. И опять же сказать просто «это глупости» не поможет, ибо желание осмысленности никуда не уйдет. А вот вера в Промысел есть вера в эту осмысленность, но абсолютная: все события моей жизни не без смысла. Но сказать так, все равно, что сказать: смысла нет никакого, ибо невозможно сравнивать, отличать осмысленное от бессмысленного. Интересным образом Промысел включает в себя и случайности и ошибки, ибо он – если правильно понимать веру в него – включает в себя все. Так мы снова видим, что отказ от религиозной иллюзии возможен только на путях чистой веры. «Поскользнулся и сдох» – находим смысл задним числом; но откуда желание найти в этом смысл? Вера в Промысел, как в невозможное, не в успокаивающей уверенности «прикарманивания» Бога, а в сводящей с ума явной невозможности Промысла. Здесь решения нет, дыра абсурда: верую, ибо абсурдно: то есть, понимая, что здесь абсурд, остаюсь верным своему желанию.
Абсолюта нет, бессмертие невозможно, справедливости не будет: поэтому мы говорим про веру, а вера, взятая сама по себе, и есть утверждение невозможного. Антропологическая граница, фундаментальное расхождение между человеком и животным состоит в несводимом различии потребности и желания, тематизированном психоанализом (борьба принципа удовольствия с либидо у раннего Фрейда; борьба Эроса и Танатоса у позднего; различие удовольствия и наслаждения у Лакана). У животных есть только потребности, и они удовлетворяются или нет. У человека есть желание, и оно сущностно желает невозможного наслаждения. Желание само по себе принципиально неисполнимо, отсылает к абсолютному. Желание Абсолютного будучи неисполнимым постоянно рушит реальность, а следовательно, властям данной реальности это не выгодно и они запирают желание в идолах. Первая и вторая заповеди гласят следующее: свое предельное желание удерживай в форме веры, не разменивайся. Избавиться от иллюзий можно только одним образом: верить только в Бога, а больше ни во что не верить. Ибо вера есть потребность нашего существа, высшая форма желания и желать мы всегда будем, но дабы не впадать в иллюзию, фетишизм, идеологию мы именно что должны удерживать веру как веру, удерживать разницу между сущим и должным.
Утопия и Апокалипсис
Но так как желание открывает разницу между прошлым и будущим, то взятое темпорально желание есть надежда, то есть удерживание границы данного и желанного в надежде на изменение данного в сторону желанного.
Вера есть предельное желание, а желание есть желание желания, то есть любовь. Все прочие движения души – извращения и неудачи любви, то есть собственная форма желания — любовь, отсюда «первая из всех заповедей: слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, – вот первая заповедь. Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной большей сих заповеди нет». Если все «религиозное» отнести к Богу – что является прямым требованием Писания (обратное этому – идолопоклонство) – то что останется от религии? Этика и только этика: дела любви. Вера без дел мертва. Дела же реальны, а не иллюзорны. Библейская религия удерживая веру как веру, то есть удерживая различие между желанным и данным реализуется как дела любви. Реализация же есть изменение реальности, изменение границы между данным и должным, чем движется история.
История двигается желанием. Человек реализует свои желания в ряде действий, образующих историю. Можно представить, что в итоге все желания, которые могут быть удовлетворены, удовлетворены будут, то есть будет реализована утопия. Лифщиц писал о «реальном идеале» истории: «идеале» поскольку «физически» этого идеала нет, но «реальном», ибо этот идеал задан реальными силами истории. Желание объективно, оно – факт и поэтому его идеал тоже объективен. Реальный идеал истории, реально присутствует в желании, как цель истории, притягивающая исцеление мира.
Подлинная диалектика утопии, как мы писали в «Апокалипсисе Стругацких», заключается не в переворачивании утопии в антиутопию, которая есть просто неудача утопии, а в том, что удачная утопия граничит с эсхатологией. Что не будет преодолено в утопии, что будет ее различать с Царством? Две вещи: несправедливость, причиненная людям до наступления утопии (эту несправедливость не исправишь, жертвы умерли страдая, палачи умерли благоденствуя) и смерть. Справедливость и бессмертие невозможны, но всегда желанны, а, следовательно, и в утопии люди будут желать, но, заметьте, так как все желания утопийцев реализованы, то оставшиеся желания утопийцев будут чисто религиозны. Нет лучшего места для религии, чем Утопия. Здесь граница между Утопией и Апокалипсисом: чаяние Царства останется и в Утопии, ибо не все желания там будут реализованными. Так в пределе и своей психики, и в пределе истории мы находим религию. Единственный вопрос – в форме иллюзии или в форме веры.
Такова диалектика религиозной иллюзии:
1. Желание есть основной человеческий феномен.
2. Религиозная иллюзия есть отчуждение желания.
3. Вера есть собственная форма освобожденного желания в своем пределе: Бог есть максимум желания.
4. Не имеет значения, есть ли объект у предельного желания (Бог), коли оно – желание – само по себе есть.
5. Бог неизобразим, то есть невоображаем; Иисус реален, то есть невоображаем.
6. Будучи невоображаемы, Бог и Иисус не могут быть иллюзорны.
7. Следовательно, в них можно верить – сохранять свободу и полноту желания, не отчуждая желание в иллюзии.
* Здесь мы можем нечто сказать о истине. Витгенштейн различал сказ и показ. Я молча показываю камень. Здесь нельзя солгать: вот камень, это истина, ибо это есть. Я протягиваю камень и говорю: «это хлеб». Это уже ложь. Показом нельзя солгать, солгать можно только сказом. Следовательно, сама возможность лжи появляется только с пришествием языка, который как мы сказали есть не что иное, как передатчик желаний, то есть того, что создает разницу между данным и желанным. Вопрос на истину/ложь есть вопрос на соответствие высказывания и реальности: но в такой формулировке упускаются из виду множество воображаемых объектов, которые и не ложны, и не в реальности: они в проекте, в мечте и т. д. Только «недобросовестное» использование воображения и языка, приписывание воображаемому реальности порождает ложь. Это похоже на богословие свободы: только свобода способна на добро, но тем самым и на зло; только желающее говорящее существо способно на мироизменяющее действие, но тем самым и на ложь, иллюзию, морок. Желание хочет изменить мир, реализоваться, но часто уходит из мира, из реальности, замыкаясь само на себя.
Книги
О диалектике желания, образующей историю и ведущей к Концу истории – «Введение в чтение Гегеля» Александра Кожева.
«О трагическом чувстве жизни» – главная философская книга Мигеля де Унамуно. Здесь наиболее полно открыта тема неизбежной смерти и чаемого бессмертия. Унамуно часто называют «верующим атеистом»: для разума Бог невозможен, для экзистенции, конкретного «вот этого» существования – нужен только Бог. Выход из этой апории – кихотизм: вера в абсурд, вера, несмотря на очевидность. Перед очевидным фактом конечности всего сущего человек все-таки живет так, как будто бы вечность существует: только так возможны творчество, любовь, дружба, материнство.
«Диалектика мифа» — шедевр Алексея Лосева, где доказывается неотменимость мифологии для человеческого существа и где, в частности, доказывается и показывается мифологичность науки.
