Соня сказала мне:

– Папа, я боюсь, что я не дождусь скорой, – она тяжело и часто дышала. – Я задохнусь.

– Нет, – соврал я, хоть и не знал тогда что вру, – ты не умрешь.

Когда приехала скорая, я сам на руках отнес дочку вниз, к машине. И сказал: «Возможно, уже сегодня ты будешь дома». Получается, я опять врал. Она поцеловала меня в щеку на прощание. И ее губы были очень горячие и очень сухие.

– А мама мне почитает на ночь?

– Да, конечно, – ответил я. – она ведь едет с тобой.

И опять соврал. Потому что не было вечера. Вечером Соня умерла. Это невозможно. Невозможно, понимаете, никак невозможно. Это была моя дочка. Это была моя главная, самая большая любовь. В тот день эта девочка с огромными глазами, эта девочка, с которой мы еще вчера слушали вместе по её просьбе акафисты Ангелу Хранителю и Божьей Матери, умерла.

С того момента, как маленькая пожилая врач из реанимации вышла к нам в коридор и сказала одно слово: “Простите”, да, прямо с того момента начался для меня суд совести. Вереницей стали проходить перед моим внутренним взором дни и недели, которые я истратил на свои мнимые цели, на ложные чувства, на откровенную ерунду, на суету, на пустоту. Все те дни, когда я был без Сони. Когда она говорила: “Папа приедет через три дня”. Когда она считала дни, а я… как я мог не быть с ней?

Я пропустил то самое главное, что было у меня, самое важное я профукал, промотал любовь свою, истратил время моей дочки на этой земле, чтобы заниматься своими мелкими страстишками и тщеславными планами.

Однажды я приехал домой под утро и заснул, а когда проснулся, Соня лежала рядом и смотрела на меня. Долго. Внимательно. Неотрывно.

В тот первый, ужасный день без нее я вспомнил этот взгляд. И воспоминание, как огонь, все сжигало у меня внутри. Другого сравнения я не найду, да и быть его не может. Я до сих пор уверен: если придется мне мучиться в аду – то вот этот взгляд моей дочки будет худшей и страшнейшей из мук.

С того момента, как врач в реанимации сказала “простите”, тьма медленно и неуклонно стала сгущаться вокруг меня. Это не образ, не символ и не метафора. Мир как будто состоял из все уплотняющейся серой тьмы. В которой отчетливой была одна только мысль: “Где она? Что с ней?”, на которую всегда находился ужасный ответ: “Ты пропустил ее жизнь. Ты не водил ее в храм, который она так любила. Из-за тебя она в аду сейчас”. Я позвонил Диме Таланкину, или он позвонил мне, не помню. Я упоминаю его по имени, без спросу, потому что это важно. Дима человек верующий, он, в отличие от многих, желавших мне добра, даже близких людей, знал, хотя бы отчасти, что внутри меня и как мне помочь. Кроме этого, он был Сониным крестным.

– Прекрати, если Соня сейчас не в раю, то все вообще не имеет смысла. Попробуй читать Псалтирь. Может быть, тебе станет что-то понятно.

Он еще многое объяснил мне и много помог. Я стал читать Псалтирь. В первый же день, когда я начал читать, прямо посреди первой кафизмы мне пришла в голову мысль: “Вот, ты читаешь эту фигню, сам не понимаешь смысла “вскую” да “выну”, лишь бы убедить себя в чем-то. На самом деле Соня умерла, а ты не уследил за ней. И теперь лепечешь тарабарщину, вместо того хотя бы, чтобы начистить рыло тому врачу, который ее убил”.

Это были мои мысли, очень не похожие на мои мысли. Но мои. Я с трудом дочитал. Потом, на следующий день, мне было чуть легче читать, и это приносило вдруг точно обдувающий меня теплый воздух, то опять невыносимо… С утра, как открываешь глаза, – пожар внутри. Бесконечная ненависть к себе, своим поступкам, своему прошлому. Все сгорает. То, что казалось важным, стало ничтожным, и от этого еще больнее. День на третий или четвертый после похорон я ехал по Осташковскому шоссе от мамы. Это были те мгновения, когда я на минуту забыл о горе. Я сидел за рулем и вспомнил смешную историю.

Я часто, очень часто забирал Соню из школы. В тот день я немножко опаздывал и торопился. Забыл взять очки. Но ехать было недалеко: по нашим проулкам и не быстрее двадцати километров в час. Я подъехал к школе и вышел из машины. Детей на школьном дворе не было. Но там, далеко, стояла Соня в пальто и синем берете. Я позвал ее: «Соня! Иди сюда!» Но она не шла. Я крикнул: “Соня!”. И потом еще несколько раз, уже начиная злиться: «Соня! Соня! София!»

И вдруг услышал:

– Ты чего, пап? – Соня стояла рядом со мной. С ранцем в руках.

– Я? Ничего…

Та, кого я звал, оказалась деревянной куклой, девочкой из сказки, которую местный умелец поставил в школьном дворе. Я звал деревянную куклу. А Соня была куда ближе. Мы посмеялись. Соня и я всегда хорошо понимали друг друга. Как никто…

Я остановился на обочине и плакал. Серая тьма, которая не метафора и не образ, облако вокруг, буквально пригнула меня к рулю. О том, чтобы куда-то ехать, не было и речи. И тут я увидел церковь, совсем рядом, за поворотом. Мне почему-то подумалось: если вдруг, сейчас, вечером, храм открыт, то я зайду и пожертвую от имени Сони те деньги, что у меня были, может, ей в том мире будет чуть полегче без нас. Глупо, конечно, глупо.

Храм был открыт. По-моему, в нем шел ремонт. Я бросил деньги в ящик, пробормотав, что это от новопреставленной отроковицы Софии, сделал шаг к иконам – и тут увидел священника. Он о чем-то разговаривал со строителем… Священник был в облачении, и я вспомнил, что сегодня суббота. Значит, служба закончилась. Я подошел и попросил об исповеди.

– Ну, если душа болит, – сказал он.

Болит ли моя душа? Каждая минута в серой пелене. Каждая минута – самоосуждение. Каждая минута – мрак. Я рассказал все. Нет, к тому времени я уже исповедовался множество раз. И даже несколько раз после Сониного ухода у нашего священника, замечательного отца Сергия. Но в тот вечер я рассказал все про муку, про голос, который обличает меня, когда я стою на молитве, про врача… нет, про врача я не стал говорить.

Я выслушал и запомнил его ответ.

И про то, откуда голос, я уже сам догадывался, и про то, где сейчас Соня. И про главное, что вместилось в одну фразу:

«Люди, а тем более дети, не умирают просто так».  

И в тот момент, когда мы смотрели с этим незнакомым мне священником друг на друга, я не стоял потупившись, как обычно.

Эта фраза что-то перевернула во мне. А когда епитрахиль легла на мою голову, я впервые почувствовал всю силу Таинства. Потому что тьма отступила. Отступила совсем.

Когда я выходил из храма, священник окликнул меня:

– На докторов в суд не надо подавать.

Я выдохнул и ответил: «Не буду подавать…» Поблагодарил его еще раз и вышел.

На улице, оказалось, был светлый и теплый апрельский вечер. Соня была там, далеко, и вместе с тем куда ближе, чем мне казалось час назад.

Я довольно точно знал, что жить стоит.

Потому что у меня есть цель и путь.

И потому что люди, а тем более дети, не умирают просто так.

И в моих силах принять это.

И в моих силах жить в ожидании встречи.

В моих силах жить.