на наш Телеграм
Эрнест Хемингуэй — один из крупнейших писателей XX века, нобелевский лауреат. 21 июля ему исполнилось бы 120 лет. К юбилею писателя хотим познакомить вас с некоторыми материалами, связанными с ним. Первым делом — с литературоведческими аспектами, вторым — с христианской проблематикой его творчества, третьим — с самим его творчеством.
Три лекции
1. Для начала — небольшая лекция русского писателя и блестящего лектора Дмитрия Быкова. Он начинает с такой идеи: творчество Хемингуэя — отчёт о романе Америки с европейским модернизмом. «Здоровый, нормальный американец» отравился европейским модерном и дело тут не в модерне, а в том, что попытка привить его американской культуре оказалась травматичной.
2. Андрей Аствацатуров, специалист по англоязычной литературе XX века, в своей лекции затрагивает вопрос популярности Хемингуэя в СССР: «Это был очень популярный образ в 60-е, особенно в Советском Союзе. Почему именно Хемингуэй читался, почему люди любили вытаскивать вот этих героев и воспринимать героев Хемингуэя как мачо?»
3. В другой своей лекции Аствацатуров затрагивает более широкий контекст: Хемингуэй ассоциировался с приключениями, странствиями, «настоящими мужчинами» и пр. не только в СССР, но везде, где его читали в 60-е и 70-е гг. И вот этот образ на деле к подлинному Хемингуэю имеет отдалённое отношение. Этот образ сделал писателя модным, но, как всякая мода, сыграл с ним злую шутку: во-первых, исказил понимание его творчества, а во-вторых, мода на Хемингуэя прошла, и писатель вслед за ней исчез из пула читаемых авторов.
Три видео
Два фильма из чудесного проекта «Библейский сюжет».
1. В фильме “Эрнест Хемингуэй. Бытие мира”, посвященном «Старику и морю», вы узнаете подробности написания повести и её христианские смыслы. «Старик и море» — притча о смирении и любви, о том как надо было бы жить. История ловли рыбы становится символом человеческой участи. Хемингуэй говорил о «Старике и море»: «Книга, которой я хотел бы увенчать труд всей своей жизни». Фолкнер же отозвался так: «Здесь он нашел Бога».
2. Фильм “Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол” об одноименном романе расскажет вам опять же о подробностях — интереснейших! — написания романа и его христианской проблематике. «По ком звонит колокол» — главный роман Хемингуэя. История о гражданской войне в Испании. Здесь читатель найдет глубокие размышления о человеческой участи, войне, политике, вере.
Хемингуэй отправился на гражданскую войну в Испании репортером. До этого он сам воевал на Первой мировой, где, раненый, встретил свою жену-медсестру, которая обратила его в католицизм. Жена была против его поездки в Испанию как раз из-за своей веры, на что Хемингуэй ей отвечал:
«Это скверная война; я знаю, что республиканцы расстреливают священников; но зачем же Церковь встает на сторону угнетателей вместо того, чтобы становиться на сторону простых людей или оставаться вне политики?»
Интересно, что один из главных героев списан с советского специалиста, причем автор не знал, что тот — советский. Хемингуэй бывал в самых горячих точках, возвращаясь оттуда в Мадрид только чтобы сдать репортаж; там он встречал газетчиков, которые не выходя из номера писали статьи о зверствах коммунистов; это приводило его в бешенство: «Такая заказная ложь убивает что-то и в тебе самом; теперь они пишут о том, что франкисты не взрывали Гернику, мол, город был взорван красными!». После возвращения он хотел отправить в Испанию санитарные машины и медикаменты, которые отправлены, однако, не были из-за американской политики невмешательства.
Хемингуэй пытался написать роман как можно быстрее, чувствуя приближение большой войны. Фильм по книге показывали в США перед открытием второго фронта, дабы продемонстрировать, что коммунисты не «враги рода человеческого», что их борьба с фашистами благородна и ведется в интересах всего человечества.
3. «Старик и море» — мультфильм Александра Петрова, выдающегося современного аниматора по одноименной повести Хемингуэя. Мультфильм получил “Оскара” и другие кинематографические награды. Настоящее произведение искусства.
Две книги
Под конец — сами произведения Хемингуэя. Мы старались подобрать цитаты, важные для понимания христианской проблематики.
«Старик и море», цитаты:
« — В Бога я не верую, — сказал он. — Но я прочту десять раз «Отче наш» и столько же раз «Богородицу», чтобы поймать эту рыбу. Я дам обет отправиться на богомолье, если я ее и впрямь поймаю. Даю слово. Старик стал читать молитву. По временам он чувствовал себя таким усталым, что забывал слова, и тогда он старался читать как можно быстрее, чтобы слова выговаривались сами собой. «Богородицу» повторять легче, чем «Отче наш», — думал он.
— Богородица дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобою. Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси души наших. Аминь. — Потом он добавил:
— Пресвятая Богородица, помолись, чтобы рыба умерла. Хотя она и очень замечательная.
Ведь не знал же я, Господи, что она такая большая!.. Но я ее все равно одолею, — сказал он. — При всей ее величине и при всем ее великолепии.
«Хоть это и несправедливо, — прибавил он мысленно, — но я докажу ей, на что способен человек и что он может вынести». — Я ведь говорил мальчику, что я не обыкновенный старик, — сказал он. — Теперь пришла пора это доказать.
***
— Они одолели меня, Манолин, — сказал он. — Они меня победили. — Но сама-то она ведь не смогла тебя одолеть! Рыба ведь тебя не победила!
— Нет. Что верно, то верно. Это уж потом случилось».
«По ком звонит колокол», цитаты:
«Они были коммунистами и сторонниками железной дисциплины. Ты чувствовал себя членом монашеского ордена. Ты чувствовал себя участником крестового похода. Это единственное подходящее слово, хотя оно до того истаскано и затрепано, что истинный смысл его уже давно стерся. Несмотря на бюрократизм, на неумелость, на внутрипартийные склоки, ты испытывал то чувство, которого ждал и не испытал в день первого причастия. Это было чувство долга, принятого на себя перед всеми угнетенными мира, чувство, о котором так же неловко и трудно говорить, как о религиозном экстазе, и вместе с тем такое же подлинное, как то, которое испытываешь, когда слушаешь Баха, или когда стоишь посреди Шартрского или Лионского собора и смотришь, как падает свет сквозь огромные, витражи, или когда глядишь на полотна Мантеньи, и Греко, и Брейгеля в Прадо. Оно определяло твое место в чем-то, во что ты верил безоговорочно и безоглядно и чему ты обязан был ощущением братской близости со всеми теми, кто участвовал в нем так же, как и ты. Это было нечто совсем незнакомое тебе раньше, но теперь ты узнал его, и оно вместе с теми причинами, которые его породили, стало для тебя таким важным, что даже твоя смерть теперь не имеет значения; и если ты стараешься избежать смерти, то лишь для того, чтобы она не помешала исполнению твоего долга. Но самое лучшее было то, что можно было что-то делать ради этого чувства и этой необходимости. Можно было драться.
Вот мы и дрались, думал он. И для тех, кто дрался хорошо и остался цел, чистота чувства скоро была утрачена. Даже и полугода не прошло.
Но когда участвуешь в обороне позиции или города, эта первоначальная чистота возвращается. Так было во время боев в Сьерре. Там чувствовалась во время боя настоящая революционная солидарность. Там, когда впервые возникла необходимость укрепить дисциплину, он это понял и одобрил. Нашлись трусы, которые побежали под огнем. Он видел, как их расстреливали и оставляли гнить у дороги, позаботившись только взять у них патроны и ценности. То, что брали патроны, сапоги и кожаные куртки, было совершенно правильно. То, что брали ценности, было просто разумно. Иначе все досталось бы анархистам.
Тогда казалось правильным, необходимым и справедливым, что бежавших расстреливали на месте. Ничего дурного здесь не было. Они бежали потому, что думали только о себе. Фашисты атаковали, и мы остановили их.
Среди всего этого, в страхе, от которого сохнет во рту и в горле, в пыли раскрошенной штукатурки и неожиданном ужасе рушащейся стены, дурея от вспышек и грохота взрывов, прочищаешь пулемет, оттаскиваешь в сторону тех, кто стрелял из него раньше, ничком бросаешься на кучу щебня, головой за щиток, исправляешь поломку, выравниваешь ленту, и вот уже лежишь за щитком, и пулемет снова нащупывает дорогу; ты сделал то, что нужно было сделать, и знаешь, что ты прав. Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное и очищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всех угнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой».
***
«Лежа на животе, подняв только голову, чтобы следить за приближением самолетов, Игнасио собрал все три ножки вместе и попытался придать устойчивость пулемету.
— Наклонись больше! — сказал он Хоакину. — Вперед наклонись!
«Пасионария говорит: лучше умереть стоя… — мысленно повторил Хоакин, а гул все нарастал. Вдруг он перебил себя: — Святая Мария, благодатная Дева, Господь с тобой; благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час наш смертный. Аминь. Святая Мария, Матерь Божия, — начал он снова и вдруг осекся, потому что гул перешел уже в оглушительный рев, и, торопясь, стал нанизывать слова покаянной молитвы: — О Господи, прости, что я оскорблял Тебя в невежестве своем…»
Тут у самого его уха загремело, и раскалившийся ствол обжег ему плечо. Потом опять загремело, очередь совсем оглушила его. Игнасио изо всех сил давил на треногу, ствол жег ему спину все сильнее. Теперь все кругом грохотало и ревело, и он не мог припомнить остальных слов покаянной молитвы.
Он помнил только: в час наш смертный. Аминь. В час наш смертный. Аминь. В час наш. Аминь. Остальные все стреляли. Ныне и в час наш смертный. Аминь.
Все-были мертвы на вершине холма, кроме мальчика Хоакина, который лежал без сознания под телом Игнасио, придавившим его сверху. У мальчика Хоакина кровь лила из носа и ушей. Он ничего не знал и ничего не чувствовал с той минуты, когда вдруг все кругом загрохотало и разрыв бомбы совсем рядом отнял у него дыхание, и лейтенант Беррендо осенил себя крестом и потом застрелил его, приставив револьвер к затылку, так же быстро и бережно, — если такое резкое движение может быть бережным, — как Глухой застрелил лошадь».
***
«Все-таки убивать — большой грех, думал он. Потому что это есть то самое, чего мы не имеем права делать, хоть это и необходимо. Но в Испании убивают слишком легко, и не всегда в этом есть необходимость, а сколько у нас под горячую руку совершается несправедливого, такого, чего потом уже не исправишь. Хорошо бы отделаться от таких мыслей, подумал он. Хорошо бы, назначили какое-нибудь искупление за это и чтобы его можно было начать сейчас же, потому что это то единственное, о чем мне тяжело вспоминать наедине с самим собой. Все остальное людям прощается, или они искупают свои грехи добром или какими-нибудь достойными делами. Но убийство, должно быть, очень большой грех, и мне бы хотелось, чтобы все это было как-то улажено. Может, потом назначат дни, когда надо будет работать на государство, или придумают еще что-нибудь, чтобы люди могли снять с себя этот грех. Например, платить, как мы раньше платили церкви, подумал он и улыбнулся. Церковь умела управляться с грехами. Эта мысль понравилась ему, и он улыбался в темноту».
