на наш Телеграм
В прошлый раз мы рассматривали, как Хайдеггер политически конкретизирует свой диагноз современности — оставленность Бытием. Продолжим.
Напомним, что Хайдеггер пишет в 1939–1941 годах: вовсю работают немецкие фабрики смерти, 1939 — начало Второй мировой, 1941 — нападение на СССР. Уже можно было напрячься от «Англии», «американизма» и прочего консервативного брюзжания и кухонной «геополитики». Дальше — больше.
Мыслить народами и странами – просто глупо
Хайдеггер пишет (149) об опасности большевизма для русскости; (153) о том, что в сущности русскости лежит потаенные сокровища ожидания Бога. Кто извлечет их? — спрашивает он и предполагает, что здесь есть возможность исторического преодоления метафизики. Говорит также, что (160) Россия — не Азия, но и не Европа; о том, что (176) спор русских и немцев, а не правящих партий будет возможен только при господстве Бытия; о том, что (302) русское не опускается в зону махинации, в силу своей связи с почвой и корнями, которые у него есть, а англичане метафизически ничтожны; о том, что (325) в русскости завершенная метафизика обретает место своего возрождения — отсюда она придет как бросок навстречу
Началу и прочее. (Здесь и далее в скобках даю номер страницы, откуда я взял цитируемую или пересказанную мысль Хайдеггера; Черные тетради 1939–1941, издательство Института Гайдара, М., 2020).
И тут давайте спросим: «русскость» — это что? Философское или социологическое понятие? Это вообще никакое не понятие на самом деле. Это кухонный разговор: несмотря на глубокомысленный тон, глупо, просто глупо говорить, что вот у того народа — неисчерпаемые запасы Бога, а другой народ метафизически ничтожен. Как это проверить? Как мы пришли к таким выводам? Что это вообще может значить? Не похоже ли это скорее на истерику в телевизоре по типу «русские духовны, американцы тупые»? Не абсолютно ли пошлы разговоры о месте России в оппозиции Европа — Азия? Не абсолютно ли все равно господству Бытия на «спор русских и немцев» — и что это вообще за спор?
Мыслить народами и странами — это мыслить газетно, мыслить медийными штампами — это вообще не мыслить, это означает поддаться на поддерживаемую медиа животную психологию, на «мышление» национальными общностями. Здесь Хайдеггер сам подпадает под разоблаченную им медийную болтовню.
(323) Из-за чрезмерной американизации мы (Германия) не победим Америку; надо ждать, когда сущность отечества заявит о себе. Ну, не ясно ли, что Хайдеггер здесь типичнейший консерватор в худшем смысле этого слова, что его «философия» — это то, что сейчас в таком обилии произрастает на просторах российского медийного поля. Мысль Хайдеггера здесь срывается. Дальше — хуже.
(174) Бла-бла-бла про французов и англичан, об их гешефте от войны, которую все же начали немцы, что немец Хайдеггер не упоминает, зато упоминает о неких «грядущих немцах». При этом за страницу до того он говорил, что всякое мышление теперь выставляется «угрозой нации» (то есть как бы понял всю глупость про «нации») и что она навязывается эпохой — эпохой опустошения сущего (но нет, не понял). Таким же образом Хайдеггер понимает, что (74) расизм есть метод всеобщего приведения к планетарному единообразию, один из видов технической, материалистической цивилизации (человек сводится на биологию, на животное, на материю с тем, чтобы им технологически управляли), что тем самым расизм есть способ дерасификации. А также что (72) расовое мышление есть продукт модерна, окончательное понимание человека как животного, изучаемого «наукой» (ибо суть технической планетарной цивилизации в стандартизации человечества, в разрушении прежних органических общностей с заменой на технически организованные коллективы) — и тут же говорит: евреи есть первые расисты именно как воплощение расчетливости. «Расчетливые евреи как зачинатели расизма» — это ведь говорит немец в 1939–1941 годах: типичный невроз, когда собственные грехи переваливаешь на жертву, не говоря уже о бесконечной пошлости таких рассуждений.
И далее Хайдеггер скатывается на еще большую пошлость. (189–190) Есть некие невидимые, которые всё решают, оставаясь неизвестными: солдаты, жертвующие собой, женщины, их ждущие, и те, кто мыслит. То есть солдаты Рейха, их матери, сестры, жены, дочери и сам Хайдеггер. (84) Лишь немецкое мышление может преодолеть метафизику. Почему, собственно? Хайдеггер не ответит, но мы догадываемся: потому что немцы превосходны. Не буду цитировать все подобные места, их много: (266–267) Хайдеггер пишет разные глупости об англичанах и немцах в обычном для консерваторов стиле: «никто не понимает высокого-духовного, кроме меня», сразу переходя к кухонным разговорам о бездуховности американцев. Разбирая всех противников Германии не в самых лучших тонах (исключая Россию), Хайдеггер не говорит о немцах, которые ведь как-то все же участвуют в феномене, так критикуемом Хайдеггером, и который на самом деле нигде так очевидно не показан, как в нацизме. Зато о третьем годе Второй мировой войны он пишет как (309) о третьем годе экзистенциальной борьбы. Экзистенциализм!
На том же третьем году «экзистенциальной борьбы» Хайдеггер, (307–308) анализируя обстановку, сокрушается, что (308) мировое еврейство, подстегиваемое выпущенными из Германии эмигрантами, повсюду неуловимо. А при всем расширении боевых действий нигде не обязано участвовать в боях, а нам (несчастным немцам) только остается жертвовать лучшей кровью лучших граждан собственного народа. (Хайдеггер, кажется, не знал про «окончательное решение еврейского вопроса», что не делает этот его пассаж менее глупым и безнравственным.)
(268) Немецкая кровь льется напрасно, если немцы не решатся на духовное решение. А что насчет еврейской, французской, польской, русской крови? В 41-м году Хайдеггер пишет: (301) немцы погибли напрасно, если посреди опустошения не будет спасен зачаток немецкой сущности. Но, успокаивает Хайдеггер, (322) павшие из лучшей немецкой молодежи хранят нас: их сияние должно сохраниться для будущей молодежи. (24) Многочисленные принесенные в жертву крестьянские сыны сохранят родину чище и нетленнее, бла-бла-бла.
В цитировавшемся ранее отрывке про милитаризм и пацифизм мы опустили одно место: (157–159) махинация милитаризма и пацифизма обманывает европейские народы, а ведь этой махинацией может воспользоваться — о, ужас — «международное еврейство».
Хайдеггер «размышляет» о том, что (288–289) начало войны освободило немцев от тяжких дум о близости с Россией. Пишет о коварном еврее Литвинове. В цитировавшемся нами отрывке об американизме и большевизме как двух видах «Англии» Хайдеггер упоминает также и третий вид — «мировое еврейство». Это, напомню, три вида человечества, которое может абсолютно бесцеремонно заняться всемирно-исторической задачей выкорчевывания всего сущего из Бытия. То, что все-таки не евреи, а как раз немцы в данную секунду этим занимаются — в войне и концлагерях, в промышленности и всеобщей организации, — об этом Хайдеггер не пишет. Зато пишет о том, что (63) евреи не способны на глубокое мышление, как, например, Гуссерль не способен (хотя Гуссерль учитель Хайдеггера, и Хайдеггер так много у него взял).
Осечка Хайдеггера
Я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я не пытаюсь сказать: Хайдеггер — нацист, давайте его ненавидеть. Все ошибаются, зачастую страшно ошибаются; только десятилетия спустя будет понятно, в чем ошиблось наше поколение, и, может быть, страшно ошиблось. Мне кажется и оправданным, и честным продумывать судьбу своего народа «изнутри», отождествлять себя с ним (отождествлять не значит соглашаться). Мы всегда были и останемся частью народа, в котором родились, глупо, безнравственно, а главное, невозможно отделить себя от него. («Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был» — Ахматова.) Есть общая судьба народа, нравится нам это или нет. И да, Хайдеггер видит, что национал-социализм сам является одной из разновидностей того, что он критикует, а он много критикует его и по существу, и в отдельных деталях (впрочем, не так сильно, как Америку, Англию и «еврейство»). Он выступает против расизма (впрочем, что не мешает ему оставаться антисемитом) как вида новоевропейского мышления, «науки», нигилизма как понимания человека рациональным животным. В расизме животность достигает пика; достигает пика «научное описание» человека, чья тайна в расчеловечивании. «Кровь и почва» по Хайдеггеру — лишь один из ликов махинации, один из видов сплошной планетарной «американизации».
Я хочу сказать только следующее: раз Хайдеггер смог наговорить так много глупостей и пошлостей про «немецкость», «русскость», англичан, французов, американцев и, наконец, про «мировое еврейство», то это значит, что его философия просто-напросто дает осечку. Она не срабатывает в крайне важных вещах. Проблема не в том, что Хайдеггер — нацист, а в том, что, может быть, величайший философ все равно в 1939–1941 годах пишет о «мировом еврействе». В чем сбой?
Харт в «Красоте Бесконечного» определяет бытийно-историческое мышление Хайдеггера как «непрожеванное гегельянство», то есть попытку «философски» мыслить историю. Хайдеггер не делает того, что сделал с Гегелем Маркс: не ставит его с головы на ноги. И Гегель, и Хайдеггер подходят к истории «философски». История философии по Хайдеггеру и Гегелю выходит историей человечества, а всякие там войны, экономические процессы — лишь попутные следствия. И это плохое мышление, типичное для всех, кто мыслит «духовно», то есть в отрыве от действительности: мыслить «духовно» — это мыслить глупо. Слепота Хайдеггера, несмотря на все его «вымалчивания» и прочие выспренности, идет от «духовного» «понимания», в котором ты уходишь от реальности и от ее действительного понимания и говоришь о евреях, немцах и англичанах. И не говоришь о реальных различиях политических режимов, о разных экономических укладах.
Самое внимательное чтение Гельдерлина, Ницше и досократиков не помогло Хайдеггеру понять суть Шоа, плана «Ост» и т. д. А дело все в том, что описываемое Хайдеггером — это капиталистическая цивилизация, и как раз марксизм может понять его и преодолеть саму его логику: чистый капитализм либеральных демократий («американизм»), зверство капитализма при опасности коммунистической революции (нацизм), брутальность авторитарной догоняющей модернизации (большевизм, который выполнил в России те же задачи и теми же методами, что буржуазные революции на Западе; в этом смысле Хайдеггер, конечно, верно понимает большевизм как разновидность модерна).
Консерваторы и социалисты ругают одно и то же (война, технизация, омассовление, обесчеловечивание, стандартизацию пр.; сравните антибуржуазность Константина Леонтьева и Александра Герцена, например), но первые не понимают процессов, которые критикуют, а потому «духовны», а вторые понимают, а потому «приземлены». Консервативный ноющий скулеж, консервативная высокопарность, выливающаяся в пошлость антисемитизма и антиамериканизма, — это все от нежелания понимать социальную реальность (ведь это не так «высоко», как понимать Гельдерлина).
В старых добрых марксистских терминах мы можем описать философию Хайдеггера как крестьянский консерватизм, не понимающий реального движения истории, думающий, что все решается «духовно». Не понимающий, что философия есть отображение реальности, а не наоборот. Как субъективный идеализм, считающий, что исторические решения принимают некие «скрытые немцы», «мыслящие незримые молчащие одиночки» (сам Хайдеггер) — причем вопреки реальности, благодаря своему какому-то невероятному «молчащему мышлению».
Есть соблазн понять Хайдеггера просто как певца уходящей органики: (72) вот, дескать, крестьяне уже не живут в ритме природы, а слушают радио, читают журнал, катаются на мотоцикле, технизируют сельское хозяйство; всё это так почему-то ужасно. Но в главном мы согласны с Хайдеггером, осталось только проделать с ним то, что проделал Маркс с Гегелем: перевести хайдеггерово понимание с языка «философии» на язык реальности. И всё станет на свои места без всякого «мирового еврейства». Хайдеггер демонстрирует здравое историческое понимание, но, не желая мыслить реальность конкретно, а продолжая философствовать, Хайдеггер проскакивает реальность и попадает в глупость кухонного разговора о евреях и геополитике.
Ленинизм здесь только поможет
Если бы Хайдеггер говорил о неисчерпаемых запасах Бога у русских и метафизической ничтожности англичан не как пифия, а делал такой вывод, исходя из реальности русской революции, с одной стороны, и Англии как первой капиталистической страны, с другой, — то тогда это было бы, возможно, обоснованно. Капитализм есть метафизическая ничтожность, пролетарская революция ее преодолевает; Англия — старейшая капиталистическая страна; Россия по-хорошему никогда не была чистой капиталистической страной. Скажем, большевистский атеизм есть типичная черта модерна, такая же, как протестантская борьба с Церковью, просветительская борьба с теологией, гонения Французской революции. Но при этом большевизм есть нечто, желающее преодолеть модерн, то есть в том числе на глубине преодолеть атеизм, — значит, можно говорить о «неисчерпаемых запасах Бога» в большевистской России. Но тогда речь шла бы не о народах и странах, а о разных исторических, политических, экономических, социальных путях — речь бы шла о реальности.
Пересечение бытийного и политического с заходом на проблему Бога — вот что нас интересует у Хайдеггера. Я понимаю, что смешно в разговоре о Хайдеггере говорить о ленинизме, но, во-первых, он сам много говорит о Ленине, а во-вторых, если Хайдеггер говорит о мировом еврействе и прочем, он сам себя опускает на определенный уровень и в очень определенную идеологию. И здесь ленинизм только поможет. Ленин, как никто, видел фатальный конец капитализма и все ужасы, связанные с этим концом. Вполне по-хайдеггеровски он видел в этом надежду на Другое начало — что в самом средоточии кромешного кошмара империализма и мировых войн, в самом слабом звене империализма может воссиять свет Нового. Но вот уже вполне не хайдеггеровски он анализировал происходящее и конкретно намечал стратегию перехода — чего никогда не делал Хайдеггер, подменяя это разговорами о евреях, американцах и сынах Германии.
Нас интересует конкретный переход, нас интересует то, что может наступить после завершения Нового времени. Новое время было временем капитализма, а значит, в самых общих чертах после него будет некий невидимый нами посткапитализм. Каковы религиозные и экзистенциальные измерения этого? Капитализм порождает атеизм и материализм как свою надстройку. Грядущий посткапиталистический уклад породит постатеистическую, постматериалистическую надстройку: своего рода возврат к Средневековью на новом витке. Но Средневековье было разным, человечество ответило по-разному на выход из эпохи войн, империй и рабовладения (христианство, буддизм, конфуцианство). Также по-разному оно ответит и на выход их эпохи мировых войн, тоталитаризмов и наемного труда. Этой проблемы не видит Харт: весь премодерн для него хорош. Эту проблему видит Хайдеггер: он ставит на антихристианское Другое начало, указывая, что сам модерн (техника) крепко повязан с христианством. И, между прочим указывая, что (19) пути, которые мы здесь пытаемся наметить, абсолютно не верны, ибо, оставаясь христианскими, они отклоняются от сущностных решений.
Развитие производительных сил разорвет капитализм изнутри. Техника есть суть нашей эпохи, говорит Хайдеггер, она есть наш способ извлечения истины из потаенного, она несет ужасные риски, но «где опасное, там и спасительное». Не «борясь» с техникой, но изнутри нее человечество найдет новые пути. Итак, весь вопрос сосредоточился на пересечении темы нового Средневековья и техники. Выход в новое Средневековье благодаря технике — вот ставка.
Об этом очень много пишет Сергей Хоружий: о грядущей новой эпохе, о генных и компьютерных технологиях, о киборгах и мутантах, об исихазме и духовных практиках, напрямую замыкая тему техники на тему христианства. К его «Социуму и синергии» мы в следующий раз и обратимся.
Мы уже писали о Хайдеггере, его национал-социализме и его «пролетарской» философии.
См. наш старый текст «Новое средневековье» — и классический текст Бердяева, где он вводит понятие Нового средневековья.
