на наш Телеграм
Житие Марии Египетской в контексте личного опыта.
«Смущаюсь, отче, рассказывать тебе о бесстыдных моих делах. Ибо должен будешь тогда бежать от меня, закрыв глаза и уши, как бегут от ядовитой змеи. Но всё же скажу тебе, отче, не умолчав ни о чем из моих грехов, ты же, заклинаю тебя, не преставай молиться за меня, грешную, да обрящу дерзновение в День Суда» (Житие преподобной Марии Египетской).
*1*
Идея пришла мне вдруг.
Просто ну хоть какое-то разнообразие. Не каждый же день трахаться. И потом, одно другому не мешает. Тем более, несмотря на бесконечные аппетиты, я уже начал уставать. Физически. И душевно.
Но это не значит, что я задумывался о том, чтобы остановиться. Наверное, стоило бросить пить. И, наверное, химия – тоже лишнее. В конце концов, это вредно для здоровья…
Страх нескольких уровней.
С кем рядом ты проснёшься завтра?
Что было вчера – не важно. Живы и спасибо. Важно – с кем рядом ты проснулся. Иногда это симпатичные девушки. Иногда это вполне взрослые дамы. Бывали и пожилые.
И потом, предохранялся ли? Есть ли рядом с кроватью упаковка от презерватива?
И так бывает, и по-другому случается.
Я же говорю, страх нескольких уровней.
Но никуда ты не денешься.
Во главу угла поставлено соитие. Для него все. И хорошая квартира, и красивая машина, и работа днем, и клуб вечером.
Это всегда было так. Жить, чтобы трахаться. Сначала было нельзя, потом можно, но труднодостижимо, а потом стало совсем можно. И оказалось, что можно разнообразно. А потом…
И все удовольствия надоели. А это – нет.
Только усталость пришла.
– Ничего, – как-то сказал я своему верующему коллеге, всегда взиравшему на мои развлечения с постной физиономией, – говорят, к старости отпускает.
– Или не отпускает, – ответил он.
И был прав.
Или не отпускает.
***
Идея пришла мне вдруг. Хотя я совершенно не связывал ее с тем, что уже давно стал думать о той силе, что каждый вечер толкала меня в развлечения, как об отдельном существе.
Вот Оно началось.
В хорошем варианте Оно приведет меня в клуб и утром я проснусь рядом с милой девушкой. А в самом плохом, придется включать воображение.
Каждый день. Три раза в день. Оно, говорят, отпускает в старости.
Или не отпускает.
***
Не отпускает. В том-то и дело, что нет.
И самое важное для него, что ты можешь даже не знать о его существовании. Для него даже выгодно, чтобы ты думал о нем, как о своей потребности. И удовлетворял его. Желательно три раза в день. Как угодно. С кем угодно.
В конце концов, пойдет и воображение.
***
И тут мне пришла идея.
В поисках того же разнообразия я включил телевизор. А там репортаж. Оказывается, вся Россия готовится к Пасхе. То есть вот буквально. Так и сказали: “Вся Россия”.
Я говорю ей:
– Слушай, вся Россия готовится к Пасхе, а мы бухаем. Поехали, что ли, в храм заедем?
– Пьяный за рулем поедешь? А менты?
– А что менты? Здесь ехать-то. Че дома сидеть? Поедем посмотрим, к чему готовиться вся Россия в полном составе.
– Там, говорят, красиво… – сказала моя подружка и достала косметичку. Я, честно говоря, не помню, как ее звали и как она выглядела. Стрижка короткая. Глаза грустные, каплями. Маленького роста. Худенькая. Я так и выбирал. Чтобы худенькие чередовались с толстыми.
Вроде она была из медучилища. Они у нас были рядом. Медучилище и педучилище. Там и снимали девочек.
Сегодня в медулище, а завтра педулище.
***
Я говорю:
– Отличная идея. Красиво. И вся Россия в сборе.
И мы поехали. Ну, откуда мне было знать, что с той стороны переулка кирпич? Я здесь и не ездил никогда. Вот то, что менты будут охранять всю Россию, празднующую Пасху, я должен был догадаться. Но не догадался.
– Вот здесь припаркуйтесь, – сказал милиционер и забрал документы. – Можете идти в храм.
– А документы? – спросил я.
– А что документы? Идите на службу, после составим протокол. Вы ж прямо под запрещающий знак заехали…
***
Вся Россия или не вся, но храм был битком. Весна, слякоть. Я-то хоть в сапожках, а она в туфлях на каблуке. В храм не пробиться.
– Чего вы толкаетесь!
– Приедут позже всех, и туды же.
– Люди, прекратите, тише, праздник же!
– Что вы, как в очереди за картошкой-то, сейчас крестный ход будет!
Мы так и не смогли войти. Действительно, начался крестный ход. Нас словно оттолкнуло, люди широким потоком выходили из храма. Священник.
Какие-то знамена, свечи, свечки, стаканчики с огоньками…
И мы оказались сзади. В самом конце. За всеми.
– Пройдем уж, – шепнул я своей подружке.
И она кивнула:
– Да. Как люди.
И мы прошли. Прохлюпали по лужам, проплелись, проползли, без свечей, свечек, стаканчиков и огоньков.
А после, когда все опять вошли в храм, ко мне подошел милиционер и отдал документы.
– Ради светлого праздничка, – сообщил он. Видимо не заметил, что я бухой. А то бы не слез, даже ради праздничка. – Христос воскресе!
Надо было побыстрее уехать, чтобы не передумал. И мы умчались; отъезжая, чуть задели чей-то “Лексус”.
***
Уже на парковке, рядом с домом, моя подруга сказала:
– Так и не зашли в храм.
– Не вышло, – ответил я.
– Не вышло, – повторила она. И вдруг начала подвывать.
– Всёёё. Всёёё. Всёёёё.
– Что “всё”? – спросил я. Терпеть не могу, когда они ревут.
– Всёёё, – она обхватила голову и, отвернувшись, уперлась лбом в боковое стекло. – Всё у нас не как у людей. Какие-то мы… Неправильные какие-то.
Неправильные. Я даже не нашелся, что ответить. Мы не смогли сходить в храм. Там, говорят, на Пасху красиво. Мы сидим в машине у подъезда, нелепые и неправильные. Сколько бы денег у нас ни было. Какие бы машины и квартиры мы ни имели.
Было утро. И тогда впервые я ощутил страшную пустоту. Не раскаяние, не страх, не ужас.
Все было еще хуже. Пустота. В которой ничего. Полное одиночество. Все та же улица, та же ночь. Но все это иллюзия. А на самом деле пустота. И то, что поддерживало меня и толкало на приключение, и мой внутренний голос, и вообще все исчезло. Ни зла. Ни доброты. Ни радости. Ни раскаяния.
Звенящая тишина. И пустота. И настоящее смертельное одиночество.
И вдруг в этой пустоте мне пришла спасительная идея. Я не сказал ее той девочке. И осуществил далеко не сразу. Но лишь через какое-то время…
***
Прошла целая жизнь, но все же я осуществил ее.
Долгая служба в храме на Пасху. Старухи шепотом жалуются, что при прежнем батюшке вот то было Светлое, а при нынешнем – не то… И я стою внутри. Внутри.
Но самое важное – Оно стоит снаружи. Оно никуда не делось, ходит рядом со мной.
Но я точно знаю, ему так просто не зайти сегодня в храм.
*2*
О житии преподобной Марии Египетской рассказал мне через много лет мой друг, сельский священник отец Василий. Рассказал сбивчиво и стеснительно, поглядывая на меня, когда однажды зимой я вез его на утреннюю службу в дальний храм, где он замещал другого священника. И одна деталь в его путанном рассказе поразила меня.
Мария не могла войти в храм. Это показалось таким знакомым, что после Литургии я уже копался в маленькой церковной библиотечке и нашел житие преподобной Марии. Рассказ о ней был в книжке “Жития святых, переложенные для детского и юношеского возраста”.
В этом рассказе, как и в рассказе самого отца Василия, были пропущены описания тех грехов, за которые Марию не пустили в храм.
Но когда я, стоя в уголке сельской церквушки, прочел:
“И вдруг поняла Мария, что Господь за ее великие грехи не пускает в храм Свой, и горько стала она плакать и каяться”.
Я тоже вдруг понял, за какие грехи Господь не пустил ее в храм.
Не пустил меня в храм. Не пустил нас в храм.
И вспомнил, как горько плакала моя тогдашняя подружка:
“Всёёёёё! Всёёёё! Всёёё у нас не как у людей”.
***
Житие преподобной Марии Египетской построено почти как детектив. Некий старец, авва Зосима, хочет узнать: найдется ли и в самой дальней пустыне святой муж, превзошедший меня в трезвении и делании?
Смущаемый этим помыслом, он идет в пустыню. И ищет там великую подвижницу.
Она ходит по воде.
Она парит над землей, когда молится.
Она питается двумя с половиной хлебами, от которых отламывает крошечные кусочки.
Даже взрослое житие ее похоже на фэнтези. Вероятно, читая это потрясающее по своей силе и вдохновенности произведение, кто-то подумает: как это все возможно? И годы названы странные, невозможные: сорок семь лет в пустыне! Господи! Сорок семь лет!
И хлебы ее кончились. И платье истлело. Она питалась тем, что нашла в пустыне.
И то самое Оно, о котором знаю и я, было с ней рядом.
Потому что оно не отпускает никогда.
Сорок семь лет. Плакала и гнала помыслы. Гнала помыслы и каялась. Каялась, потому что всплывали в памяти грехи. И в раскаянии молилась… молилась… молилась…
***
Прочтя детскую брошюрку, я спрашиваю отца Василия:
– Хочу уточнить. Как вы считаете: вот святые, та же преподобная Мария, все они люди особых дарований или же каждый из нас призван стать святым и имеет такой потенциал?
– В общем, и то и другое утверждение верно, – он поправляет очки, – потенциал и призвание есть у каждого. Но тот, кто это призвание в себе не глушит – тому Бог дает Духа “не мерою”. Только вот редко такое. Как у Марии. Невозможно редко.
– Да уж, – усмехаюсь я, – много чего я повидал. Но людей, ходящих по воде, не видел. Как и питающихся двумя хлебами семнадцать лет…
И тут улыбается уже отец Василий.
– Так ты и не авва Зосима.
Мы молчим. Пора ехать домой. Передо мной все стоит образ той женщины, которая десятки лет боролась с собой и с той силой, о которой я тоже знаю. Я все пытаюсь представить ее. Такую худую, почти иссохшую, такую невероятно сильную, питающуюся и покрывающуюся глаголом Божьим, все содержащим.
– Я верю, – обращаюсь я отцу Василию, – что она это все могла.
Он кивает.
– У нее был очень сильный враг, – опять говорю, чтобы пояснить свою мысль. – Поэтому она ушла в пустыню…
– Я знаю, – отвечает отец Василий, – если бы ее врагу позволили, он бы и луну мог своротить.
*3*
И после этого разговора с отцом Василием прошло много лет.
Я не ушел в пустыню. Не научился ходить по воде. Или взлетать во время молитвы.
Я теперь живу в маленьком приморском городке. Живу очень уединенно. С женой и детьми. У нас почти не бывает гостей.
Я беспрепятственно хожу в храм.
Но знаю: то, что я когда-то в моей жалкой и постыдной жизни называл Оно, все еще рядом.
Поэтому я иду потупившись. Поэтому в храме я закрываю глаза.
Поэтому я каждый день молюсь преподобной Марии Египетской:
“Заклинаю тебя, молись за меня грешного, молись, да уберегусь, молись, да хватит мне сил, молись, да обрящу дерзновение в День Суда”.
И верю, что она помогает мне.
