на наш Телеграм
Постоянно спрашивать себя, с кем ты — с мучеником Стефаном или его палачами, — вот политическая повестка христианина.
Ко Дню памяти жертв политических репрессий.
Репрессия — это функция государства, одна из правоохранительных опций. Если начальствующий носит меч, то не для красоты, а для того, чтобы его иногда применять. Мы не выбираем между насилием и ненасилием, мы выбираем между государственным насилием, которое осуществляется по понятным и известным правилам, и насилием стихийным, неконтролируемым. В том числе — и это принимается в одном пакете с монополией на насилие — мы разрешаем государству и экстраординарные формы причинения боли преступнику, если от этого будет лучше большинству населения.
Тут огромное пространство для дискуссии: когда, как долго, в отношении кого, до какой степени, насколько бесконтрольно государственный аппарат может работать в режиме чрезвычайности. Одни считают, что нужно взяточников расстреливать без суда и следствия. Другие — что даже террористов нельзя просто так «ликвидировать», — только по решению суда.
Это сфера спорного. Но есть такое государственное насилие, которое и Священное Писание и церковная история считают безусловно неправедным, более того, таким, из-за которого само государство объявляется институтом нравственно неизлечимым, только до времени терпимым злом. Новый Завет считает, что столкновение государства и праведника неизбежно, что это столкновение является нервом, одним из мотивов священной истории.
В Книге Деяний рассказывается о мученической кончине Стефана, первого собственно христианского мученика. Этот святой новорожденной Церкви за несколько минут до своей гибели произносит речь, в которой вся суть христианской историософии. В биографии Моисея Стефан подчеркивает непреодолимое противоречие между великим пророком и еврейским народом. Народ отверг его после убийства египтянина (Деян 7:25), и после его попытки примирить дерущихся (7:26–28), и уже в пустыне, когда евреи «обратились сердцами своими к Египту» (7:39). В центре следующего акта священной драмы оказался построенный Соломоном храм, который евреи, абсолютизировав храмовый ритуал, по сути, превратили в языческое капище. Бог устами пророков напомнил своему народу о том, что «Всевышний не в рукотворенных храмах живет» (7:48), но остался неуслышанным и непонятым. Стефан, резюмируя, обобщая еврейскую историю, пишет, что смерть праведника — логический финал любой попытки диалога Бога с евреями:
«Жестоковыйные! люди с необрезанным сердцем и ушами! вы всегда противитесь Духу Святому, как отцы ваши, так и вы. Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили предвозвестивших пришествие Праведника, Которого предателями и убийцами сделались ныне вы, — вы, которые приняли закон при служении Ангелов и не сохранили» (7:51–53).
Казалось бы, перед нами некоторое риторическое преувеличение: был же пророк Самуил, которого никто никогда не гнал, на чью жизнь никто не покушался, при котором, напротив, теократическое устройство в Израиле достигло своего расцвета. Но, возможно, история Самуила и самая показательная. Народ устал от почти непосредственного участия Бога в управлении государством и попросил себе царя, «чтобы он судил нас, как у прочих народов» (1 Цар 8:5). Любопытно, что еврейская монархия у самого своего основания оказывается народной, и именно в этом ее родовая травма, в этом ее неизбежное противоречие с тем идеалом, который предлагал еврейскому народу Бог. Теперь, когда народная воля получила свое политическое выражение, обрела субъектность, конфликт царя и пророка, народного «не хочу» и божественного «надо» оказался неизбежным. С этого времени пророк уже не управлял государством, проводя ту или иную политику в соответствии с божественной нормой, а только напоминал об этой норме — в те моменты, когда уж все совсем шло вразнос. Раз от раза повторялся один и тот же сценарий: норма нарушается, пророк указывает на это, государство включает «репрессивный механизм» против пророка, а потом, на новом историческом витке, заносит пророка в идеологически выверенные святцы.
Этот механизм сломался на Иоанне Крестителе и Христе, поскольку новая религия заявила о своей наднациональной сущности, но убийство Господа и Его Предтечи стало логическим завершением ветхозаветных взаимоотношений Бога и народного (в сущностном смысле) государства.
Насилие против праведника — это следствие духовной медлительности, когда душа не способна распознать Божью правду в тот момент, когда она является. Душа опаздывает, реагируя на уже неактуальный вызов, отвечая Богу на тот вопрос, который Он задавал вчера. Получается нелепость, на которую обращает внимание первомученик Стефан: евреи держатся за храм Соломона, который когда-то был нужен и полезен, а сейчас скорее препятствует духовному росту. Еще более емко о том же говорит Господь:
«Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали. Ибо пришел Иоанн Креститель: ни хлеба не ест, ни вина не пьет; и говорите: в нем бес. Пришел Сын Человеческий: ест и пьет; и говорите: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам» (Лк 7:32–34).
Спаситель упрекает евреев не только за привередливость, как бывает с больным или в плохом настроении человеком: «Ему все не так». Он указывает как раз на формальную справедливость упреков. В некоторых ситуациях действительно лучше поститься, а в некоторых, напротив, лучше есть и пить. Однако иудеев подвел формализм: в обоих случаях они дали неправильный ответ. Помните черепашку из мультика, которая не поспевала за метеорологической повесткой: весной надевала лыжи, а летом — калоши, чтобы не промочить ноги?
А вот более авторитетный комментарий: «Когда Бог не желал, чтоб были жертвы, вы приносили жертвы; а когда желает, вы не приносите их; когда Он не хотел давать вам заповедей, вы требовали их; а когда получили, то нерадели о них. И еще, когда существовал храм, вы служили идолам; а когда Ему угодно, чтобы вы служили Ему без храма, вы делаете противоположное» (Иоанн Златоуст. Гомилии на Деяния Апостолов).
Та же логика: народ не столько ошибается, сколько запаздывает с ответом. Но в такой ситуации горька участь тех, кто успевает, кто дает правильный ответ вовремя.
Еще один момент. Лука, автор Книги Деяний, подчеркивает преемственность первого христианского мученика с ветхозаветными пророками не только за счет историософской преамбулы к мученичеству, но и вводя в него апокалиптическое видение Стефана:
«Слушая сие, они рвались сердцами своими и скрежетали на него зубами. Стефан же, будучи исполнен Духа Святаго, воззрев на небо, увидел славу Божию и Иисуса, стоящего одесную Бога, и сказал: вот, я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога» (Лк 7:54–56).
Толкуя это место, святитель Григорий Палама говорит, что Стефан увидел явившееся ему не благодаря интеллектуальным умозаключениям, не благодаря чувствам, а «духовно» с помощью непостижимой способности, которая открывается только у немногих святых. Из этого, казалось бы, следует, что народные массы никогда не смогут понять праведника, а значит, этот праведник обречен. Однако именно доводы разума, трезвое отношение к народной и государственной способности судить и уничтожать могут помочь если не понять пророка — а их Господь еще пошлет нам — то хотя бы не участвовать в его убийстве.
Некоторые выводы для России, а точнее для российского христианина. Он, христианин, вполне может сомневаться в правомерности тех или иных репрессивных мер, занимать ту или иную позицию в отношении репрессий против военного руководства, кулаков, инженеров, ученых и т. п., по крайней мере, он может заявить: «я не читал документов, поэтому судить не могу».
Но считать богоугодной и вообще приемлемой ту власть, которая отправила на тот свет десятки, сотни, праведников, чья святость признана Церковью, он не может. Иначе он подпадает под осуждение вместе с оппонентами первомученика Стефана, духовно медлительными иудеями.
