на наш Телеграм
— Покаяние — это революция
— Теология стокгольмского синдрома
— «Христос воскресе» как акт высказывания
— Во имя Отца и Сына и Духа Святого
Великий пост закончился, началась Страстная седмица.
23 апреля — Лазарева суббота, 24 апреля — Вход Господень в Иерусалим. О каждом дне Страстной седмицы мы будем писать отдельно — следите.
Во имя Отца и Сына и Духа Святого
«Христос воскресе» — вот, что специфично в христианстве, что определят, насколько оно «христианское» — мы говорили об этом в прошлый раз. Не «вообще Бог», а — Распятый. Христиане верят, что Распятый и Воскресший две тысячи лет назад — высшее, абсолютное Откровение Бога. И этот Бог — Троица. Выстраивать акт своей речи как «Христос воскрес», значит: говорить во имя Отца и Сына и Духа Святого.
Забытая Троица…
Но вряд ли можно найти что-то более незнакомое и непонятное нашим современникам
Идея Троицы, скажем правду, вряд ли придет на ум среднему человеку при мысли о христианстве. «Рясы», «иконы», «ходить в церковь» — это сколько угодно. В лучшем случае — «Бог», даже «Иисус», «Евангелие», если повезет. Но не «Троица». «Существует одно только имя, определяющее Божественную природу: изумление, которое нас охватывает, когда мы мыслим о Боге», — писал Григорий Богослов — и не сказать, что многим из нас свойственно это изумление. Это страшно.
Православие по Федору Студиту — это «три и два», т. е. исповедание двух природ во Христе (истинный человек и истинный Бог) и трёх Лиц в Боге. Сам термин «православие» когда-то был введен Афанасием Великим в борьбе с арианами: он защищал веру в то, что Тот, Кто воплотился в Иисусе, был одним из трёх Лиц Троицы. Православие — не русская народная вера, не луковичные купола и пр. Быть православным — значит верить в Боговоплощение и Триединство Божье. Но опять же: кому сейчас какое дело до догматики? Не зеваем ли при самой мысли о догматике?
И вот здесь мы снова вернемся к нашему разговору о практике как метатеории.
Истины бывают разные
Много недоразумений связано с тем, что люди не различают типы речи. Стихотворение и судебный протокол — это разные способы рассказа о разных вещах с разными целями. На обывательском уровне это понятно, но стоит начать говорить о чем-то серьезном — и мы словно тупеем: не видим разницы между констатацией факта («Земля круглая»), метафизическим утверждением («Бога нет»), эстетическим предпочтением («Шекспир — гений»), этическим постулатом («нельзя воровать») и пр. Все эти типы высказываний не могут быть связаны логически: из «Земля круглая» не может следовать «нельзя воровать», и даже из чья-то гениальность не может быть причиной любви.
Но такие перескоки — на каждом шагу. Например: «мы научились летать в космос» (научный факт) — значит, «Бога нет» (метафизическое утверждение), и следовательно «всё позволено» (этический постулат). Владимир Соловьев шутил по этому поводу: «человек произошел от обезьяны, следовательно будем любить друг друга».
Истины бывают разные. Науки изучают тот или иной регион сущего (бактерии, звезды, числа, историю, литературу и пр.). Философия — это особый режим мысли и речи, режим осознанного незнания — мысль, которая отвлекается от того или иного сущего, и концентрируется на том, что сущее вообще есть, т. е. от фактов — к тому, что вообще какие-то факты имеют место быть. В каком-то смысле философия — это анти-наука. А есть сфера досужего говорения, от сплетен до новостей — априори ложная.
Но нас интересует другое. Есть истины, рожденные и практикуемые сообществом, а сообщества, в свою очередь, рождены тем или иным событием. Таков марксизм — не наука и не философия, но опыт революции. Таков психоанализ — истина, извлеченная из практики анализа и одновременно констурируящая его. Теории марксизма и психоанализа рождаются из — и призваны служить — определенному заданию: революции, познанию желания — хранить истину, явленную тем или иным событием, породившим то или иное сообщество.
Такие истины фундаментально ангажированы — ангажированы Событием, вызвавшим их на свет. Для адептов таких истины свойствена вера — верность Событию. Верность предполагает практику истины, актуализацию её в опыте. Такие истины опытны — постигаемы в опыте и поверяемы им. Поэтому такие истины носят фундаментально не-академический характер, они постижимы только изнутри События: практика таких истин есть их метатеория. Событие, явившее истину и сообщество актуализирующее эту истину — вот, что нам важно.
Об истинах, рожденных тем или иным Событием — скажем, революцией — о событийном характере истины писал Ален Бадью в «Апостоле Павле».
Ту же природу, те же особенности имеет и теория, носящая имя «православная догматика». Догматика — это выражение определенного опыта определенного сообщества, рожденного определённым событием, и она призвана «держать» это сообщество в верности этому опыту.
Сохранять верность Завету
Пятикнижие Моисея — не плод изучения чего бы то не было и не плод философского незнания. Это выражение опыта Израиля, освобожденного из Египта. Бог Израиля — не абстрактный «Высший Разум», а Тот, кто вывел евреев из дома рабства. Держаться опыта освобождения из Египта, быть верным синайскому опыту — суть Израиля. Тора, хроники, псалмы, книги мудрецов и пророков призваны эту верность сохранить: не дать забыть Синай. Тора — это истина события освобождения Израиля.
То же самое с православной догматикой — тем более, что последняя есть наивысшее выражение опыта Израиля, ведь Христос пришел не нарушить Тору, но исполнить.
Был Еврей, Который говорил такие слова и делал такие вещи, что его ученики поняли: Он — Мессия. Они поняли, что ошиблись, когда Его распяли и дело Его погорело (мы поговорим об этом в следующий раз). А потом произошло нечто, что «переломило ход истории».
Одна Пасха — первая, Синайская, и вторая — Христова. Господь вывел Израиль из рабства на свободу: в пустыню и войну. Иисус воскрес, вывел нас из рабства греху, смерти и аду — в пустыню и войну истории: в Церковь, в Новый Израиль.
Опыт жизни с Иисусом — опыт покаяния, прощения, молитвы, исцелений, милосердия, кротости, смирения, пиров, куда приглашались все и пр. и пр. Главное — опыт пасхальной радости, победы над смертью. Из этого опыта, из этой конкретной реальности ученики поняли: Он — Бог; и так они «утвердили» первый и главнейший догмат христианства, основу его «теории»: Иисус — Бог.
Ученики Христовы были призваны продолжить этот опыт пасхальной радости, сохранить его, распространить. Явить в себе. И в этом опыте открылось: Тот Бог, что явил в Себе Иисус — Троица.
Я хотел бы подчеркнуть практический (прикладной) смысл тринитарного богословия. То сообщество, что желает жить как заповедал Иисус не может исповедовать другого Бога, кроме Троицы. Православная догматика — истина пасхального события.
Любовь Трёх
«Бог» — не Принцип, не Центр, не Старик, не Господин, не Пустота, не что-то еще (всё это тоже выражения каких-то опытов — но не христианских). Бог — это Любовь, Любовь Трёх. Любить может Личность. Если Бог — любовь, как Он может любить — кого — в Своей вечности? Ответ таков: Бог может любить, потому что Он Троичен. Отец в избытке Своей радости «исходит» Духа через Сына. Дух в ответном движении через Сына возвращается к Отцу. Это то, что Отцы называли перихорезой — вечным движением любви в Троице, которое есть Сама Троица.
И опять же — от избытка Своей радости — а эта радость воистину избыточна, бесконечна — Троица творит мир, т. е. множество других личностей, призванных войти в радость Троицы. «Человек — это животное, которому приказано стать богом» — как говорил Василий Великий.
Быть личностью, т. е. чем-то таким, чему «возможно» войти в Троичную жизнь, значит быть свободным. Быть свободным, помимо прочего, значит быть свободным от Бога. И мы воспользовались этой свободой: отпали от Бога, не захотели войти в Троичную жизнь.
Но дар, в отличии от сделки имеет свойство бесконечного повторения (это одно из главных правил«христианской моральной экономики»). Один раз сотворив нас к вхождению в Троичную жизнь, Бог повторил Свой дар — в Иисусе, во Христе — в Церкви, в Теле Его, в сообществе, призванном войти в Троичную жизнь.
Божественная природа совершает движение от Отца через Сына в Духе и обратно. Это обратное движение возвращает отпавшее творение к Отцу: Духом через Сына к Отцу. Распространение этого движение на весь мир — задача Церкви. Церковь в глубине своей и есть это движение.
Благовествование, покаяние, отпущение грехов, свобода во Христе, дела любви и милосердия — эти практики Церкви, сообщества новых людей, спасенных во Христе — это повторение Троичной жизни. В церковном опыте, если он и вправду был церковным, т. е. опытом любви и пасхальной радости, мы на деле познаём Бога — Бога-Любовь, Любовь Трёх. Поэтому церковные практики неотторжимо связаны с догматом о Троице. Если мы живем по-церковному — мы познаем Триличного Бога; если познаем Триличного Бога, то живём по-церковному. И именно поэтому так страшно забвение — многовековое забвение — Троицы. Кто сейчас скажет, что христианство — религия Троицы? Нет, оно — религия клира, обрядов, «традиционных ценностей» и прочего и прочего…
Ещё раз акцентируем: троичный догмат ниоткуда не выводим, кроме пасхального события. Мне всегда нравилась древняя аналогия Троицы: «три солнца и одно сияние». Аналогия эта прекрасна тем, что иллюстрирует нечто непредставимое чем-то невозможным. Реальный опыт жизни во Христе — бытие Церкви —это врастание в Троичное движение.
Итак: реальная жизнь, реальный опыт, из которого Церковь «вывела» свою догматику; догматика, призванная «держать» этот опыт в подлинности. Пространство опыта — это история. Бог, согласно Библии, является в истории — в конкретных исторических обстоятельствах конкретным историческим общностям.
Двухтысячелетняя история Церкви, приведшая к вроде бы как «антихристианской» современности и массовому атеизму. Что это значит? Как так получилось? Об этом — в следующий раз, в статье, завершающей наш великопостный цикл.
А пока приведём несколько книг по теме:
Прекрасно обо всём этом писал Честернон в«Ортодоксии». Приведу две цитаты:
«Триединый Бог — загадка для разума, но таинственность и жестокость султанов свойственны ему куда меньше, чем одинокому богу Магомета. Одинокий бог не просто король, он восточный царь. Сердцу человека, особенно европейца, гораздо ближе неясные намеки и символы Троицы, образ совета, где равны милость и правосудие; вера в то, что свобода и разнообразие живут и в сокровеннейшем средоточии мира. Европейцы всегда остро чувствовали, что «нехорошо человеку быть одному». Тяга к обществу утверждалась всюду, и восточных отшельников вытеснили западные монахи. Так даже аскетизм стал братским, и немые трапписты нуждались друг в друге. Любя сложность жизни, мы, несомненно, должны предпочесть унитаризму веру в Троицу. Ибо для нас, тринитариев (если можно так выразиться), для нас сам Бог — не одиночка, а общество. Учение о Троице — бездонная тайна, а я не слишком умелый теолог. Достаточно сказать, что эта тройная загадка бодрит, как вино, и греет, как английский очаг; и то, что так смущает разум, удивительно успокаивает сердце. Но из пустыни, из глухого песка и яростного солнца идут жестокие дети одинокого Бога, настоящие унитарии, которые с ятаганом в руке разорили мир, — ибо нехорошо Богу быть одному.»
«Люди просвещенные любят приводить как пример догматического крохоборства и мелочных сектантских споров вопрос о предвечности Сына. Те же либералы вечно приводят как пример чистого, простого христианства, не испорченного догматическими спорами, слова: «Бог есть Любовь». Но ведь это одно и то же; во всяком случае, второе почти бессмысленно без первого. Сухая догма — логическое выражение прекраснейшего чувства. Если безначальный Бог существует прежде всех, кого же любил Он, когда некого было любить? Если в немыслимой вечности Он был один, что значат слова о том, что Он — Любовь? Эту тайну можно объяснить только мистически: по-видимому, в Его природе есть что-то, подобное самовыражению; Он что-то порождал и созерцал порожденное Им. Без этого поистине неразумно усложнять последнюю суть Божества такой идеей, как любовь. Если наши современники действительно ищут простую религию любви, пусть они обратятся к Никейскому Символу Веры. Трубный глас истинного христианства — весь мятеж, вся любовь, вся милость Вифлеема — звучал особенно громко и чисто, когда Афанасий бросил вызов холодному компромиссу ариан. Это он сражался за Бога Любви против бога бесцветного далекого надзора, бога стоиков и агностиков. Это он защищал Младенца Христа от серого божества фарисеев. Он бился за ту несравненно прекрасную связь, ту взаимную близость, благодаря которой Пресвятая Троица полна тепла и любви, как Святое Семейство.»
Опять рекомендую «Красоту бесконечного» Дэвида Харта — никто не писал так прекрасно о Троице, как он.
«Тайна Пресвятой Троицы» Бориса Бобринского — всеоблемлющая книга по тринитарному богословию.
Работы великого богослова Владимира Лосского — в «Догматическом богословии» и «Очерке мистического богословия».
Прекрасно писал о Троице Флоренский.
Основная заслуга в формировании тринитарного догмата принадлежит отцам-каппадокийцам.
Второй каппадокиец — Василий Великий. Рекомендуем «о Св. Духе» — пожалуй, главное пневматологическое сочинение Православия, — и «к Григорию брату о троической терминологии».
Тринитарной теме принадлежат следующие творения Григория Ниского: «Против Евномия» (разбор возражений Евномия на книги Василия Великого, разбор исповедования Евномия, предоставленного им имп. Феодосию в 363 г., изложение тринитарного учения Василия), «К Алавию о том, что не три Бога», «Слово о Духе Святом, против Македониан Духоборов».
Вообще Отцы, естественно, много писали о Троице — составить общее впечатление об этом можно из книги Флоровского.
