на наш Телеграм
Празднуя Сретение Господне, часто говорят как о встрече Ветхого и Нового Завета, так и о встрече Бога и человека. Почему и когда встреча становится возможной? Что нужно, чтобы она состоялась?
Случалось ли вам отправлять резюме — в компанию, где вы хотели бы работать, в журнал, для которого хотели бы писать, в университет, где вы бы хотели преподавать (нужное подчеркнуть)? Подавали ли вы заявку на получение большой суммы денег — гранта, налогового вычета на недвижимость, компенсации от страховой, возврата средств после большой, но неудачной покупки? Писали ли вы письмо важному человеку — возлюбленной, потенциальному клиенту, начальнику, да любому N, от чьего решения зависела ваша судьба? Результаты экспертизы, экзамены, очередь в учреждение, не дай Бог, СИЗО или тюрьма — было ли это в вашей жизни? Если да, то вы знаете, что такое томительное ожидание.
Ждать — это прощай душевное равновесие. Твои мысли не здесь и сейчас, они где-то там, за умозрительным горизонтом. Это значит, что ты делаешь не то, что должен, а бесцельно оккупируешь пространство: то ли сидишь в оцепенении, то ли ходишь из угла в угол, то ли выполняешь какие-то операции на автомате. В общем, «строишь дворец на Воробьевых горах вместо того, чтобы молиться», как сказал Василий Блаженный Ивану Грозному.
Можно, конечно, не думать о будущем, не жить в нем. Но это возможно только в том случае, если наступление этого будущего для тебя неважно: действительно неважно или ты убедил себя в этом. Дадут грант или не дадут — какая разница. Возьмут на работу в «Газпром» или не возьмут — плевать. Есть перелом или нет — не принципиально. Но если мы все же заинтересованы в наступлении благоприятного завтрашнего дня, то как не беспокоиться? Как не отравлять себя предчувствием будущего?
Блаженный Августин, толкуя известный запрет Господа «не заботиться о завтрашнем дне», советует думать не о временном (=будущее), а о вечном. Хороший совет: не нужно быть страстным грешником, нужно быть бесстрастным святым.
Когда мы ждем, мы фантазируем, домысливаем будущее, пытаемся представить того, кого ждем, его мотивацию, варианты его поведения и нашей реакции на него. Я не указал в резюме, что владею английским, — а вдруг это важно. Я написал не «Владимир Иосифович, здравствуйте», а «Здравствуйте, Владимир Иосифович», — не сочтет ли он это за фамильярность? Мы волнуемся, что нам откажут. Мы боимся, что нам не откажут, но мы при этом ничего не почувствуем. Мы опасаемся, что над нами посмеются. Или вообще не заметят. Но эти страхи стимулируют воображение, заставляют творить.
Религия — это не встреча, а ожидание.
Адам ждал в надежде, что ворота рая захлопнулись не навсегда, что они еще откроются. Каин и Авель ждали реакции на жертву. Ной ждал инструкций. Авраам — хоть какого-нибудь слова свыше. Праведники Ветхого Завета ждали, что Бог услышит их, но умели не фантазировать о том, что Он есть и чего хочет. В этом особенность Бога Ветхого Завета — Он «волюнтаристичен» именно потому, что ветхозаветное богословие не пытается предугадать Его поступки, а когда пытается, то оказывается в дураках.
Язычество тоже ожидало, но ожидало по-другому, пытаясь проникнуть в божественный замысел о мире, помыслить и вообразить себе Того, кого ему (язычеству) не хватало. Получалось очень по-разному, но это и не удивительно: когда кто-то пытается представить то, чего никогда не видел, он конструирует это невиданное из материалов, содержащихся в его душе. Поэтому Бог один, а религий много. Ждем мы одного и того же, но мы не одни и те же по отношению друг к другу.
Симеон Богоприимец и пророчица Анна, как и прочие ветхозаветные праведники, ждали Бога, надеялись на Него, но не пытались предугадать, каким будет Его пришествие. Потому Вочеловечение не стало для них неожиданностью, не стало чем-то невозможным, не вмещающимся в опыт.
Если изначально знаешь, что ты ничего не знаешь, ничего не пред-мыслишь и не пред-чувствуешь, то не можешь и ничему удивиться. Любое божественное событие принимается тобой со смирением.
Именно поэтому, я думаю, так легко «встроилась» в христианский дискурс философия неоплатонизма. Казалось бы, Бог и материя максимально разнесены, максимально противопоставлены друг другу. Единое Благо неоплатонизма настолько «духовно», что не соприкасается не только с телесным и душевным, но даже и с умопостигаемым миром, который обращен на Него, существует в обращенности к Нему, но в этой обращенности мыслит только самого себя, видит только свое содержание, не предваряя действия Единого по отношению к себе. Но именно это смирение неоплатонического ума и сближает его со смирением Симеона и Анны.
Если ум не знает, что такое Единое, почему он должен отвергать возможность соединения Единого с плотью? Если Бог не соответствует нашим ожиданиям о Нем, то разве Он здесь для того, чтобы этим ожиданиям соответствовать? Христос явился нам — в ожиданиях Симеона и Анны — беспомощным младенцем, таким Его и надлежит принять.
Когда говорят, что христианство — это конец религиозного, это не совсем верно, потому что ведь и жизнь в Церкви — это не перманентное пребывание в благодати. Это скорее череда мимолетных озарений, которые воодушевляют нас, но мы вновь и вновь погружаемся в состояние религиозного ожидания — нового и, может быть, уже последнего озарения. Однако та Первая Встреча уже произошла, и мы уже точно знаем, что ожидание не бессмысленно. Мы уже точно знаем, что Последняя Встреча будет чем-то совершенно неопознанным и невозможным для угадывания. «Но, как написано: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор 2:9).
