В христианских странах становится все больше выходцев из Африки и с Востока. Как с ними вместе жить и возможно ли это? Об этом новый рассказ Петра Соколова.

Тяжело живется, когда ты посмешище. Шага не успеешь сделать по улице, а уже слышишь: “Ой, толстяк идет! Отец Жиртрест, смотри не упади!” И камушки, маленькие камушки летят вслед. Однажды один из них попал прямо в затылок, было больно. Раньше, конечно, такого не было, раньше был другой мир, другая страна. В этих кирпичных домиках жили работяги с ткацкой фабрики, в каждой семье по трое детей, верные католики. На Рождество полный храм, молитвы и затем вкусный обед в доме фабричного директора. А сейчас? Сейчас весь район словно вымер. В домах работяг больше не висят кресты, там теперь приезжие, шумные, смуглые переселенцы, но они не христиане, конечно. Им не нужны его услуги, совсем не нужны. Более того, он им мешает. Всем своим существованием он напоминает, что здесь другая страна, здесь не Африка и не Восток. Поэтому каждый день они всем видом дают понять, что ждут не дождутся, когда прикроют его католическую богадельню.

Ждать оставалось недолго, на мессу приходило едва ли 30 старушек да беременная учительница Моника, уже выставившая свою квартиру на продажу. Такое состояние дел, конечно, угнетало его, и порой он допускал лишнего. В баре мог запросто выпить пол-литра настоящей виноградной граппы и потом пьяным брести по улице и громко проклинать приезжих. В такие моменты черноголовые подростки становились совсем неуправляемыми и, подбегая, грязно ругались прямо ему в лицо, особо ретивые ставили подножки. Их взрослые смотрели на это безразлично. Он же падал, выл от боли и, поднявшись, шатаясь снова направлялся домой. 

– Все доживу здесь до Пасхи и попрошу о переводе! Попрошусь в столицу! В конце концов, я заслужил! – орал он в открытое окно. Я не нанимался жить в вашем диком Пакистане! 

Он действительно уже переговорил о своем переводе с секретарем епископа, и тот обещал замолвить словечко. Так что к Пасхе он подходил в полной готовности. Ждал звонка. Ну а пока, за три недели до торжества, он, как обычно, в шесть вечера пришел служить мессу. Перед службой – исповедь, на которую приходили одни и те же. Но традиция есть традиция, и он сел в исповедальню. Выслушав пару старушек, он уже собрался выйти, как с обратной стороны прошептали:

– Не торопись, Жирстрест! 
– Слушаю!
– Не торопись, это я Саид. Помнишь меня? 
– Нет, – соврал священник. Хотя, конечно, он его отлично помнил, самого ершистого и жестокого подростка.
– Не ври. Не говори что забыл, как я тебя пьяного колотил. Я пришел к тебе на исповедь. Примешь?
– Нет. Ты не католик.
– А если я скоро умру? Тебе все равно?
– Да. Вернее, нет… Хорошо. Я тебя слушаю, Саид. 
– Так вот, я действительно скоро умру. Буквально через полчаса. Что мне надо сказать Богу? 
– Как это через полчаса? Почему?
– Вопросы потом. Что Богу сказать?
– Гммм… Прости… Сказать: “Прости, Господи”. 
– Прости, Господи. И он простит? Ты обещаешь?
– Так уверяют.
– А ты скажешь это вместе со мной? 
– Почему? Я не собираюсь умирать.
– Тем не менее умрешь. Умрешь вместе со мной, толстяк. У меня с собой бомба. Вот здесь на поясе. Через полчаса – бух!
– Что? Повтори! Как бомба? Ты с ума сошел? Ты, Саид, понимаешь, что….
– Тссс… Тихо! Ты забыл, толстяк, что это исповедь. Не нужно истерик. Твоя никчемная жизнь все равно никому не нужна. Я вот молодой, но у меня долг. Так что через тридцать минут конец твоим старухам и богадельне. Конец всему. А теперь медленно иди и служи свою последнюю мессу. И не вздумай проболтаться, тайна исповеди, помнишь? Ну и я на кнопочку нажму раньше положенного. 

Саид нехорошо усмехнулся.
На ватных ногах священник вышел из исповедальни и растерянно осмотрел собравшихся. Как обычно, на двух первых лавках сидели старушки, чуть поодаль – учительница Моника с заметным животом. 

– Дорогие! – чуть слышно произнес он. – Я должен вас предупредить…
Дверь исповедальни приоткрылась…
– Я… я должен вас предупредить, что проповедь сегодня будет… эээ… резковатой, жесткой будет… Так что, Моника, иди, иди домой. Не надо тебе сегодня… Бог не обидится. 

Удивленная учительница посмотрела на него.

– Ну чего ты уставилась? Не слышала? Топай! Иди отсюда, говорю! – закричал он. Вали! Не всякая служба для беременных!

Моника, покраснев от неожиданной обиды, встала со скамейки.

– Вот и хорошо! Хорошо! Я бы вообще сегодня помолился один. Да! Один! Я страшно устал от вас! 

В это время из исповедальни вышел Саид и встал рядом с дверьми. Моника не смогла обойти его и, замешкавшись, снова села. 

– Дерьмо!  Что же это такое! – в голос произнес святой отец. Потом, взглянув на прихожан, продолжил, слегка поменяв тон. – Да, бывает, что и мы, священники, ругаемся, когда у нас ничего не получается. Когда ситуация безвыходная. Мы говорим: Господи, какого хрена? Почему? За что? Чем мы хуже других? А ничем. Ничем не хуже, но и не лучше… Я вот, к примеру, так себе пастырь. Не очень люблю людей. Можно сказать, я ужасный, плохой пример. Ну что же…Что же… Все мы не подарок. Все не подарок… И все же мы начнем. Во имя Отца и Сына и Святого Духа! 
– Аминь, – ответили с лавок.

Все дальнейшее богослужение он метался мыслями: что делать? Что, Господи Иисусе, делать? Давай! Дай знак! Подскажи! Но Он молчал. Во время молитвы над хлебом и вином он не выдержал и буквально заплакал от жалости к себе, к прихожанам, к бедняге Монике. Господи, не молчи! Мне сейчас не нужно Твое мистическое тело, нужно Твое дельное участие!
Саид все это время смотрел на него с холодной улыбкой. Он буквально читал все его переживания.
Вот уж и “Отче наш” пропели, и он тихо объявил о обряде примирения между собой. Верующие стали пожимать друг другу руки, и в это мгновение он неожиданно выскочил из-за алтаря и промчался через проход с шепотом: “Спасибо, Господи, я все понял!”

Через несколько секунд он оказался перед Саидом и дрожащими от страха руками крепко обнял его.

– Мир тебе! 
– Пусти меня, Жиртрест!
– Мир тебе! Давай, гадина, жми на свою кнопку! Жми, ну!

Саид растерянно заморгал глазами. Он ждал совсем другого, он приготовился снимать для интернета, как забегает толстяк по церкви, как все они начнут визжать от страха, как свиньи. Но этот неповоротливый, нелепый человек вдруг поступил иначе. 

– Хватит, священник, хватит. Пусти меня. Это шутка! Прикол! Нет у меня никакой бомбы! Я посмеяться над вами хотел. Посмотреть, как вы струсите! 

– Ах ты тварь! – святой отец с криком бросился на Саида. И стал бить его что есть силы.

Конечно, в церкви поднялась паника. Их разняли, вызвали полицию. В свое оправдание он ничего не мог сказать, по всему выходило, что он сильно побил темнокожего подростка, пришедшего в храм. О шутке с бомбой он не рассказал, а если бы рассказал, побитый Саид сел бы надолго. Уже наутро настоятеля заклеймили местные газетенки, назвав католиком-ксенофобом. От епископа тоже позвонили и велели забыть про перевод. В общем, теперь он стал посмешищем государственного уровня. На него ссылались, рассказывая о нацистах и религиозных консерваторах. Какая характеристика! Правда, у него в районе отношение к нему поменялось. Уже никто не называл его Жиртрестом, а по утрам теперь даже здоровались. Приходил Саид, благодарил за то, что он его не выдал, тихо просил прощения – он вначале разозлился и далеко его послал. Но тот не ушел, попросился остаться и чем-нибудь помочь. А чем тут поможешь? Разве что сад привести в порядок, все-таки скоро Пасха. И они вместе пошли в магазин за садовыми ножницами, прежние кто-то украл…