на наш Телеграм
Лирико-философские книги
Собрали для вас десять лирико-философских книг, где высокая философия соединяется с высокой литературой, глубина мысли — с глубиной чувства.
«Небесные верблюжата» — книга Елены Гуро. Ее творчеству свойственно перетекание прозы в поэзию, поэзии — в прозу. Внешне — крайне простая, «тихая» поэзия, при всем новаторстве формы. Два главных «чувства» Гуро: любование тварным миром, природой, молодостью; нежность, перетекающая в жалость и сострадание: влюбленность и материнство. И поверх всего: в мире есть радость, большая мира. Вот один из ее текстов:
«Я обидел непоправимо человека, который не жаловался. Я предательски отнял у него самое его нежно и терпеливо любимое. После была длинная ночь. Утром мне было так стыдно и больно, что я побежал объясняться, несмотря на мое самолюбие.
Ах, иногда чаша осени поднимается к бледному небу, переполнена золотом радости, медом и пурпуром счастья, купленного бессонными ночами подлинней моих и твоих, и о которых никто так и не узнает никогда.
По его стыдливо согнутым лопаткам я понял, что мне уже незачем просить прощенья у ограбленного мною, он уже простил меня, и об этом, значит, можно было совсем не говорить. И сначала я обрадовался. Мы шли рядом, как прежде. Но через минуту мне стало жутко с ним от того, что было пережито им в молчании, от того, — чего он так никогда и не рассказал мне. Какую длинную ночь! Я с неловкостью и жутью смотрел на согнутую спину, покорно вытянутую шею. Мы шагали рядом. В липах дорожки шел тихий дождь желтых листьев. А я больше не имел смелости быть его другом. Теперь мне было пора сделать ему еще одну гадость. По своей вине я заслужил предать его дружбу и оставить его одного. И я знал, что он переживет горькое недоумение и не осудит меня.
Я отомстил ему за это и охладел к нему.
О, ты заслужил свое одиночество, слышишь, слышишь, нестерпимо добрый! Ты заслужил свое одиночество. Самая глупая молитва, это твоя молитва о Чаше!
Так будет, пока наш, нами устроенный, мир не претворит себя и не омоется в слезах.
Вот молодые рябинки жертвенно покраснели и стоят на хвойной стене, уже готовые; пламенеющие чаши осени.
Выбирай любую. А осень знает все и про тебя, и про ночь, и про нас — твоих палачей».
«Из дневников и писем 1991-1992» великого философа Владимира Бибихина:
«В подземном переходе около ВДНХ черный нищий в ватнике закинув в полумраке голову без шапки лежит на решетке; до этого двое наглых рослых молодых пьяных и еще двое подлипал молодых рослых вокруг двух девушек, на скрипках играющих полонез Огинского и ту вещь Паганини — вернее, играет одна, в лицо наглым, поодаль толпа наблюдает. В толпу как нож в масло входит наглость, толпа почти ждет насилия. Потом возле школы плотная черная сквернословящая толпа старшеклассников, не разгульная, хуже: взведенная ядовитой склокой, сжатые безвыходно молодые сердца, девицы, обреченно слушающие мат. Правит даже не склока, она разрядилась бы, а холодная воля, властно ловящая свое в тумане. Глиняными ногами, на мосту крохотная светлая фигурка и затаенная темненькая, милые терпеливые…
Ты загнан и спасен. Посвящен в пустоту мира. Все, от полноватой смазливой молодой мамы Антона, от разваливающегося глушителя до полувоенного гаража на Крутицком подворье, до Роминых выходок сцеплено невидимой ниткой настоящего, кричит о молчании, падая вверх ли вниз ли, падает в Прошлое, в руки Бога, в котором всё было именно так, как было, и не было, чтобы не было того, что было. Боже мой, неужели, неужели? Но молчи; не выдай. Странно, странно. Ты висишь. Без помощи. Попробуй за что-то схватиться — и упадешь».
«Поэма о смерти» Льва Карсавина, где философ передал свои сокровенные мысли, вместе сплетая философию, богословие и поэзию:
«На костре сжигали жидовку. — Палач цепью прикручивает ее к столбу. А она спрашивает: так ли она стала, удобно ли ему… К чему ей заботиться об устройстве палача? Или так он скорее справится со своим делом? Или он — сама судьба, неумолимая, бездушная, — все же последний человек? — Он ничего не ответит и, верно, ничего даже не почувствует. Но, может быть, что-то шевельнется в его душе, отзываясь на ее кроткий вопрос; и рука его на мгновение дрогнет; и неведомое ему самому, никому не ведомое сострадание человека как бы облегчит смертную ее муку. А мука еще впереди, невыносимая, бесконечная. И до последнего мига — уже одна, совсем одна — будет она кричать и корчиться, но не будет звать смерти: смерть сама придет, если только… придет.
Не рвутся слабые ниточки, а страшно, что вот–вот порвутся. Такие они тоненькие, что их даже не видно. Кажется, точно и совсем их нет… А боится человек одиноко умирать; не берет примера с подыхающей собаки. Как несчастная жидовка, цепляется за последнего человека; хочет, чтобы кто‑нибудь его пожалел, да и сам иногда пожалеет.
Умирание мое, смертная моя тоска — умирание и тоска всех, мира смертная мука».
«Листва» — книга, где мы собрали все произведения Розанова, написанные в стиле «опавших листьев» (афоризмов, дневниковых записей). Василий Розанов — великий писатель и великий философ. Бесконечная, почти бесстыдная интимность; тончайшая литература; дерзновенная парадоксальная мысль; а на последней глубине — нежность и жалость:
«Ты не прошла мимо мира, девушка… о, кротчайшая из кротких… Ты испуганным и искристым глазком смотрела на него.
Задумчиво смотрела… Любяще смотрела… И запевала песню… И заплетала в косу ленту…
И сердце стучало. И ты томилась и ждала.
И шли в мире богатые и знатные. И говорили речи. Учили и учились. И все было так красиво. И ты смотрела на эту красоту. Ты не была завистлива. И тебе хотелось подойти и пристать к чему–нибудь.
Твое сердце ко всему приставало. И ты хотела бы петь в хоре.
Но никто тебя не заметил, и песен твоих не взяли. И вот ты стоишь у колонны.
Не пойду и я с миром. Не хочу. Я лучше останусь с тобой. Вот я возьму твои руки и буду стоять.
И когда мир кончится, я все буду стоять с тобою и никогда не уйду.
Знаешь ли ты, девушка, что это — «мир проходит», а — не «мы проходим». И мир пройдет и прошел уже. А мы с тобой будем вечно стоять.
Потому что справедливость с нами. А мир воистину несправедлив».
«Тайна Запада: Атлантида — Европа»: здесь стиль и мысль Мережковского нашли свою окончательную форму, достигли пика: философско-художественная проза, ряд афоризмов — это про стиль, а про мысль — окончательная картина идей Мережковского (христианство как смысл всей мировой истории):
«Бога-жертву заклав, божьей крови испив и облекшись в прекраснейшие, темно-синие, как синева Океана, одежды, десять царей Атлантиды сидели на стынущем пепле жертвы, во святилище, где все огни были потушены, и только рдяный отблеск от потухавших на жертвеннике углей да звездный свет мерцали на орихалковом столбе Закона.
«Мир или война», решали они судьбы Атлантиды, судьбы двух человечеств – своего и нашего.
Но если и один только мудрый был среди них, то, сидя на стынущем пепле жертвы, он знал, что вся Атлантида будет пеплом и жертвою.»
«Две силы царят над людьми, Похоть и Голод. Голод решает судьбы людей в настоящем поколении; похоть – в настоящем и в будущих. Муки голода кончаются с ним; мукам похоти нет конца. Голод – бич земной; похоть – земной и небесный. Все помогают или делают вид, что хотят помочь голодному; никто – страдающему похотью. Солнце светит над голодным; похоть прячется в ночь. С голодом люди борются, зрячие; с похотью – слепые. Голод говорит, похоть молчит. Гибель от голода – ужас; от похоти – ужас и стыд».
«Лимонарь» — книга Ремизова, одного из лучших русских стилистов, где собраны его тексты, вдохновленные русским «народным» христианством:
«Что, несчастные, вы сделали?» — воскликнула Богородица.
жигучий свет — звериный глаз! — волной лелеется
А там скорчились: или тяжко голос подать?
А там — терпенья нет, больно: пренебесный свет режет глаза: от века кинуты в тьму — забытые Богом! — век–вечно беспросветно.
«Не поднять нам глаз! Ничего не видим!» — кричат со дна муки мученской.
И заплакала Матерь Божия.
и была тишина от седьмого неба и до первого
А там, на дне муки, там от ее теплых слез прозрели ослепленные тьмою глаза — там, на дне муки, из муки мученской увидели звезду–надзвездную.
одна пришла, посетила их в беспросветной тьме — в темном отчаянии Богородица:
«Ты — Покров!»
«Стена необоримая!»
И руки отчаянных, уставшие просить о милости, потянулись со дна последнего мучения».
«Записки Мальте Лауридса Бригге» — лирический роман Рильке, его главная проза, скорее, впрочем — поэма или ряд стихотворений в прозе, череда прекрасных и глубоких зарисовок-размышлений. Вот из текста, посвященного блудному сыну:
«Из его корней пробился упрямый, вечнозеленый росток плодоносной радости. Он занялся заточенной в нем жизнью, стараясь ничего не упустить, ведь во всем пребывала и прибывала любовь.
И для того, чтобы снова и по-настоящему все принять, он, отчужденный, вернулся домой. Мы не знаем, остался ли он; знаем только, что он вернулся.
И на одном лице, совсем старом лице, вдруг бледно пробивается узнавание. Узнавание? Только ли оно? Прощенье. Какое прощенье? Любовь. Господи Боже — любовь.
Он, узнанный, он, поглощенный своими раздумьями, про нее и забыл. Легко понять, почему из всего, что происходило потом, нам передают лишь одно: жест, жест, какого еще не видывали, заклинающий жест, с каким он кидается к их ногам, моля, чтобы его не любили. Испуганные, растерянные, они поднимают его. По-своему объясняют его порыв. Прощают. Какое, верно, было для него облегчение, что его не поняли, несмотря на отчаянную однозначность этого жеста. Быть может, он даже остался. Ведь ото дня ко дню ему становилось ясней, что любовь, которая была для них так важна, на которую они втайне подбивали друг друга, обращалась вовсе не на него. Его, верно, забавляли их потуги, и было очевидно, как мало они о нем думают.
Что знали они о нем? Его стало бесконечно трудно любить, он чувствовал, что это под силу лишь Одному. Но Он пока не хотел».
«Вариации на тему Песни Песней» Яннараса — прекрасный как по поэтичности, так и по глубине текст о любви:
«Обнаженная блестящая красота человеческого тела — чудо, явившееся в мире, слепом по отношению к этому откровению. К тому, как тленная плоть воплощает в себе живой логос бесконечного, к призыву общаться с непосредственностью всего — земля, море и порфирный закат солнца в ощутимой близости обнаженной красоты.
И цивилизация, неспособная к прикосновению, лишенная чувства связи, замораживает красоту в объект коммерческого зрелища. Везде растиражированная нагота, мертвое зрелище с трудом различимой любви, бездна пустоты между созерцаемым и созерцателем и недостижимая непосредственность. Столько веков отвергнутой жажды и вожделения, коллективного подсознательного, разъяренного от лишенности, отказа от любви. И вот теперь они переходят в цивилизацию искусственной экзальтации от безнадежного желания, в автоэротизм фантазирования».
«Философские пропасти» — цикл очерков преподобного Иустина (Поповича). Их жанр нелегко определить: емкие, цельные тексты, совместившие в себе философию, богословие, высокую поэзию, проповедь и притчу:
«Этот мир… Что такое этот мир со всеми своими муками и тяжестями, трагедиями и страстями, как не безнадежный смертник? Да, безнадежный смертник, который постоянно в муках умирает и никак не умрет. Что нам остается? Скрежетать зубами и бунтовать? Но против кого и против чего? Эх, тщедушное человеческое создание никак не может найти главного виновника?! Оно дано людям лишь в той мере, чтобы они могли им тщетно мучиться, ощущая свою трагическую безысходность в этих ужасных условиях существования. Сознание человека — маленький светлячок в непроглядной ночи, повсюду вокруг сплошная темнота и непроглядный мрак. Гонимый неким внутренним беспокойством, бедный светлячок мчится из мрака в мрак, из малого в больший. Но вершина ужаса в том, что величайший мрак есть наименьший из тех, что дальше. И так — бесконечность мрака».
«Мысли о добре и зле» — одно из самых известных творений святителя Николая Сербского. Не богословский трактат, а скорее череда стихотворений в прозе, запись импровизационных созерцаний, молитвенных размышлений:
«Облеки свою жизнь в песню. Прошу тебя, облеки жизнь в песню: тогда ты сможешь ощутить гармонию жизни и свою связь с гармонией. Ты можешь анализировать свою песню, но не забывай петь. Критики поэзии рождаются и умирают, а песни продолжают жить. Критика мертвит, песня живит. Только поэзия может воскресить прозу. Поэзия произросла от древа жизни, проза — из древа познания. Все мы знаем: у лжи короткий век, истина вечна. Почему еще поэзия живет дольше прозы: не потому ли, что она ближе к истине, ближе к жизни? Если же облечешь свою жизнь в песню, и ты станешь ближе к истине, ближе к жизни».
