на наш Телеграм
Четвертая Неделя Великого поста посвящена памяти преподобного Иоанна Лествичника, великого учителя монашества. О том, почему «Лествица» — это книга не только о духовном и о том, почему без идеи воскресения христианская аскетика бессмысленна, рассуждает Тимур Щукин.
Греческий богослов Христос Яннарас свою первую (и совершенно неизвестную в России, поскольку она выходила только на греческом языке) книгу назвал, на первый взгляд, очень необычно: «Метафизика тела. Исследование Иоанна Лествичника». Казалось бы, где аскетическая классика православной традиции, которая говорит только о том, что противоположно телу, которая телесное скорее ругает, упоминая только как обобщенного врага духовных устремлений подвижника, и где «метафизика тела»? Что это вообще за название такое, подходящее скорее для арт-проекта, выставки современного искусства, философской конференции, обсуждающей «подходы к изучению человеческого тела»?
В действительности, хотя в работе Яннараса есть все то, за что одни любят, а другие не любят этого греческого богослова, то есть полный набор тезисов христианского персонализма (об этом чуть ниже), эта книга является научным исследованием. В первую очередь опирающимся на текст «Лествицы».
И правда, «Лествица» Иоанна Синайского — это книга не о человеческом духе. Как и всякий другой аскетический текст, она посвящена размышлениям о том, как прекратить «вражду» между духом и телом, как сделать человека, созданного целостным и лишь вследствие грехопадения раздираемого двумя «противоположными» полюсами, вновь единым, вновь самому себе господином. «Не тот чист, кто сохранил нерастленным сие бренное тело, но тот, кто члены его совершенно покорил душе», — формулирует сам Иоанн Лествичник.
Речь, конечно, не о простом покорстве тела душе. Такое подчинение низшей антропологической компоненты высшей является общим местом для любой религиозной и религиозно-философской традиции. Понятно, что наше телесное, а точнее сказать чувственное, начало подчинено внешней для человеческой субъектности «логике», иному закону, а потому неизбежно вступает с ней в конфликт. Пока тело не покорено, пока порядок не наведен, пока не установлена минимальная дисциплина, невозможна нормальная жизнь, невозможно творчество, невозможно развитие. Проблема такой до-, вне- и постхристианской аскетики в том, что она ситуативна, она вовсе не предполагает, что тело будет вместе с душой всегда. В неоплатонизме есть учение об эфирном теле, оседлав которое, ум сможет вознестись в умопостигаемую область. Стоицизм, аристотелизм, банальный атеизм, в общем, любое учение за пределами библейской логики отрицает постоянный, вечный союз души и тела. Душа или умрет вместе с телом, или будет существовать автономно.
Удивительное дело, но и бессмертие души, и полное уничтожение человеческого существа могут быть предпосылками для имморализма.
Если со вторым все понятно (умер человек, и ладно), то как же с бессмертием души? Если она живет вечно, странствуя между мирами или между телами, а тело смертно (без перспективы воскресения), какое отношение к посмертному состоянию души имеют грехи, совершенные в теле?
Если покойный был пьяницей, то алкоголь он потреблял ртом, тянулся к алкоголю благодаря набору чувств и зависимости, сформировавшейся где-то там в мозговых глубинах (тоже телесных). Любой грех — от зарождения до осуществления — был возможен только потому, что существовали телесные инструменты — нейроны, мышечные ткани, кости. Где же сам грешник? Где субъект, дух, душа? Выходит, они непричастны к греху… Именно поэтому грешник интуитивно тянется к спиритуализму, к любой форме представления о том, что после смерти будет жить только душа. Можно сказать, что это интуитивный страх наказания, а можно сказать, — интуитивная тяга к чистоте.
Для христианства же взаимоотношения души и тела важны только в перспективе воскресения, в перспективе того, что человек будет восстановлен как существо двуединое. А это значит, что аскетика — не подготовка к смерти (христианские аскеты, конечно, воспроизводили эту максиму, заимствованную у языческих философов, но на ней не останавливались), а подготовка к воскресению. И цель ее — не просто подчинение тела душе, а некое согласное действие обоих частей человеческого состава.
Христос Яннарас приходит к выводу (не очень оригинальному, зато правильному), что человек — это не душа и не тело, это нечто, превышающее и то, и другое. То, что делает невозможным и неестественным автономное бытие души и является заложенной в самой природе человека предпосылкой для воскресения. По мнению Яннараса, тело — как бы символ этого единства, то, через что мы это единство ощущаем и познаем.
Следующий шаг мысли Яннараса: единство за пределами души, тела и даже союза души и тела — это то, что мы называем личностью, некая сердцевина бытия человека, неуловимая для описательных конструкций ума, но схватываемая интуитивно реальность, открывающая себя в отношении к другому, к другой личности. Мне этот тезис представляется не вполне верным: любая вещь, если изъять из нее ее части, ее свойства, ее определения, которые, безусловно, сами по себе не являются данной вещью (подобную процедуру проделывал М. Хайдеггер в статье «Что есть вещь?» и А. Ф. Лосев в «Самое само»), окажется столь же непостижимым, несхватываемым единством, как и человек. Представьте себе, даже стол непостижим в своей нутряной сущности. Что уж говорить о человеческом теле.
Но если отбросить персоналистический налет, мысль преподобного Иоанна, да и всей православной аскетической традиции, вот в чем. Наше эмпирическое тело, конечно, это наш ситуативный враг, поскольку оно подчинено закону грехопадшей природы. Но это такой враг, которого нужно не только победить, не только сделать своим союзником, но и отождествить с собой.
Тело — это и есть я. Не в том смысле, что во мне нет ничего, кроме телесного, а в том, что в теле точно так же, как и в душе, обнаруживается сущность нашего бытия, то неизреченнное, благодаря чему мы живем вечно.
По-моему, важно смотреть на «Лествицу» не только как на свод нравоучений, не только как на устав караульной службы (вполне нормальный образ для христианского текста), но и на текст о райском призвании человека, о святости его души и тела. И о том, что только целый человек предстанет пред лицом Бога и, страшно сказать, сам станет богом по благодати.
