на наш Телеграм
Тимур Щукин прочитал статью Владимира Шалларя «Аскетизм есть поход, военная служба против семьи» и увидел в ней ряд концептуальных ошибок.
Владимир в своей интересной, глубокой, пробуждающей мысль и чувства статье пишет следующее.
Христианство, Евангелие, проповедь Спасителя объявили войну традиционной семье, и христианский аскетизм — выражение евангельского идеала — вошел в решительное противоречие с естественным влечением человека к противоположному полу и общественным оформлением этого влечения. В итоге вся социальная модель, построенная на отношениях типа М-Ж, оказалась под вопросом. И после того как общества, ориентировавшиеся на христианский идеал, пришли в упадок и стали постхристианскими, sex взял реванш. Но это был не возврат к традиционной семье, а столь же решительное ее отрицание. Маятник, достигший своего пикового значения в христианском аскетизме, столь же решительно качнулся в противоположную сторону — сторону сексуальной революции, разврата и т. п.
Что в этой системе, при всей правильности ее отдельных элементов, на мой взгляд, неверно?
Прежде всего, неверен тезис о том, что христианство отрицает «традиционную семью» (в данной статье под ней подразумевается привычный нам моногамный брак + дети). Владимир не первый, кто попытался собрать «флорилегий» высказываний отцов Церкви, отрицающих брак. Но есть ведь и другие высказывания:
Нужно сказать, что энергия человека заявляет себя не в уединении и не в жизни одинокой. С каким геройским мужеством сравниться может того мужество, кто в браке, имея детей, заботясь о семействе, состоя господином как над удовольствием, так и над выпадающим на его долю горем, по силе своей любви к Богу, однако же, остается в неразрывном союзе с Ним? Сколько затруднений приходится ему преодолевать при этом; как часто должен он вооружаться против искушений, ему преподносящихся в образе детей, жены, слуг, имущества. Бессемейный же уже вследствие этого самого свободен от множества соблазнов. Так человек, занятый материальным своим домостроительством, хотя и уступает в деле своего спасения человеку, свободному от этих забот, зато превосходит его тем, что по своим заботам об осуществлении истинного учения в реальной жизни представляет собою подобие, хотя и слабое, Провидения.
Климент Александрийский. Строматы
Из Писаний, мне кажется, ясно видно, что по появлении девства Слово (Божие) не отвергло совершенно деторождения. Если луна больше звезд, то этим не уничтожается свет прочих звезд. Начнем с книги Бытия, чтобы почтить старейшее Писание. Определение Божие и заповедь о деторождении (Быт 1:28), конечно, и доныне исполняется; Создатель еще доселе образует человека. Это совершенно ясно, так как Бог доселе, подобно художнику, образует мир, как и Господь научил, сказав: «Отец Мой доныне делает» (Ин 5:17). Вот если бы реки уже окончили свое течение, излившись в морское вместилище, если бы свет был совершенно отделен от тьмы (а теперь он еще отделяется), если бы суша перестала производить плоды с пресмыкающимися и четвероногими животными и предопределенное число людей исполнилось, тогда, конечно, следовало бы воздерживаться и от деторождения. А теперь необходимо, чтобы человек и с своей стороны действовал по образу Божию, так как мир еще стоит и устрояется; «плодитесь, — сказано, — и размножайтесь» (Быт 1:28). И не следует гнушаться определением Творца, вследствие которого и мы сами стали существовать. Началом рождения людей служит ввержение семени в недра женской утробы, чтобы кость от костей и плоть от плоти, быв восприняты невидимою силою, снова были образованы в другого человека тем же Художником. Таким образом, нужно думать, исполняется изречение: «вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей» (Быт 2:23). [Но далее, конечно, автор переходит к апологии девства.]
Мефодий Патарский. Пир десяти дев
Снег приличен зиме, а цветы — весенней поре, седина — морщинам, а сила — юношеским летам. Однако же и цветы бывают зимой, и снег показывается в весенние дни, и юность производит седины; а случалось видать и бодрую старость, и старика гораздо с большими силами, нежели едва расцветающего юношу. Так, хотя супружество имеет земное начало, а безбрачная жизнь уневещивает Всецарю Христу, однако же бывает, что и девство низлагает на тяжелую землю, и супружеская жизнь приводит к небу. А потому если бы стали винить один супружество, а другой — девство, то оба сказали бы неправду… Судии [сравнивающие достоинства супружества и брака], хотя и привязаны были более к супружеской жизни, однако же венчают главу девства. А Христос, воздающий награду обеим, поставит их подле Себя, одну по правую, другую по левую руку. Но и то — великая слава!
Григорий Богослов. Похвала девству
Разумеется, эти и другие авторы исходили из простого тезиса: брак — хорошо, монашество — еще лучше. Обе «социальные модели» ведут к одной и той же цели, но монашество ведет куда более прямой дорогой, по которой, впрочем, возможно идти далеко не каждому.
То, что среди многих святоотеческих текстов можно найти условно «бракоборческие» и условно «похвальные» — это проблема толкователя, который должен совместить «похвалу» браку и его отрицание в единой интерпретативной модели. Мне кажется, модель, предлагаемая Владимиром Шалларем, не очень удачна, поскольку оставляет за бортом «похвалу». В этой модели, вообще говоря, христианство неотличимо от платонизма, тех или иных направлений индуизма, джайнизма, интертестаментарного иудаизма, гностицизма и т. п., где тоже были представления о безбрачии, и зачастую куда более жесткие, чем в христианстве.
На мой взгляд, те, кто делает акцент на бракоборчестве христианства, путают христианскую аскетику и антропологию/онтологию. Практическое отрицание брака может оформляться с помощью тех или иных риторических приемов, поношения, определенной аргументации. Однако это допустимо ровно до тех пор, пока не заходит речь о браке, а точнее об отношениях полов как онтологической категории. Тот или иной христианский автор ругает конкретные следствия брачных отношений, но не может отвергнуть брак как таковой. Но почему, если он так плох? Потому что эти самые отношения типа М-Ж установлены до грехопадения, еще до того как они стали называться «браком», до того как стали первичной формой хозяйствования и т. п.
Преподобный Максим Исповедник, центральная фигура в византийской богословской традиции, идет еще дальше, говоря, что
созерцающие на горе Преображение Илию и Моисея по обе стороны от Христа «также научаются, что в Слoвe [вместе] пребывают таинства брачной и безбрачной жизни — от Моисея, которому брак не воспрепятствовал стать рачителем божественной славы, и от Илии, пребывшего совершенно чистым от брачного сожития, — потому что о тех, кто словом Слова и Бога направляет сии [образы жизни] по божественно положенным в отношении них законам, Оно таинственно возвещает, что усваивает их Себе».
То есть брак и монашество не просто онтологически равноценны (хотя в практическом плане Максим Исповедник, как и прочие отцы Церкви, выше ставил безбрачную жизнь), они вместе пребывают в предвечном Логосе, замышленные еще до сотворения мира, видимо, в тот же «миг», когда был задуман человек. Можно сказать, что в этом тексте идет речь о предвечной социальности, подражающей «социальности» Лиц Троицы…
Я бы сказал, что в христианстве взгляд на брак ровно такой же, как и на многие другие вещи, — от бытия Бога в Троице до посмертной участи грешников, то есть не предполагающий ответа в рамках аристотелевской логики исключенного третьего, выбора между жестким «да» и жестким «нет». Бог один или нет? Как бы вам сказать, это сложный вопрос, посмотрите на клевер… Христос — Бог или человек? Э-э-э, не заставляйте меня читать лекцию о многовековых христологических спорах. Будут ли наказаны грешники? Вообще да, но нужно еще разобраться в том, кто такие «грешники», что значит «наказаны» и почему это наказание относится к тому «времени», которого вроде как не будет.
Христианство заставляет мышление пребывать в состоянии постоянного диалектического напряжения, бичует его равно справедливыми и противоположными утверждениями, и наверное, именно в этом стоит видеть бунт христианства против мира, зараженного формальной логикой. И христианский брак был и сейчас обязан соответствовать этой высоте противоречий. Наверное, потому столь тяжело было падение брачных норм в Новое время, что высоты были очень уж заоблачными. Впрочем, речь только о болезненности падения, а не о самом падении, которое случилось вовсе не благодаря христианству.
В этом, на мой взгляд, вторая ошибка Владимира, накладывающаяся на первую, — в отождествлении социально-экономических процессов, протекающих на развалинах Римской империи и далее в пределах Большого Запада, с развертыванием христианской истины. Конечно, христианство оказало огромное влияние на оформление указанных социально-экономических процессов. Но положа руку на сердце, если бы после распада Римской империи христианство не стало доминирующей религиозной и мировоззренческой силой, процессы в западном обществе развивались бы как-то по-другому?
Возможно, спорным с точки зрения христианина является тот тезис, что для средневекового общества христианство было не источником мировоззренческой, социальной, нравственной нормы, а напротив, наиболее удобным оформлением социальных и экономических отношений, которые бы развивались без всякого христианства. Однако совершенно бесспорно то, что христианство хочет узнавать себя в любой социально-экономической ситуации. Христианство в каком-то глубинном смысле не развивается. Оно тождественно себе и в Античности, и в Византии, и в Новое время, и в XXI веке. Но если это так, то и представления о христианском браке и в древности, и сейчас — одни и те же. Хотя возможности для реализации этих представлений – различные.
Тем самым несколько нелогично обвинять христианство в том, что семейные отношения, соответствующие нормам социально-экономического бытия XIII века, оказались непригодны для социально-экономических отношений XX века. И это, кстати, относится (вопреки мнению Владимира) не только к (пост)христианским обществам. Нехристианские страны, рано или поздно включающиеся в глобальное капиталистическое разделение труда, сталкиваются с теми же проблемами кризиса семьи и брака, с которыми столкнулись христианские государства. Феодальная семья не нужна в капиталистическом обществе. При чем здесь христианство?
Впрочем, я вовсе не отрицаю того, что христианство разворачивается в истории. Только это разворачивание подчинено совершенно иной логике. Евангельский идеал раскрывается не там, где христианство становится доминирующей (массовой) идеологией, как в Средние века, а на изломах свободы, в ситуациях, когда государству и обществу становится не до того, чтобы диктовать монашеской общине или брачному союзу какие-то директивные нормы. Тут я могу согласиться с Владимиром Шалларем, с его мимолетным утверждением о том, что романтическая любовь — это христианизированная форма традиционных межполовых отношений.
Только и романтический брак, чуждый Средневековью, свойственный Новому времени, так же, как и брак вообще, обретает свое осуществление в Церкви. Взгляните на новомучеников начала века. В их брачных союзах аскетический идеал сочетался с супружеской нежностью, тяга к Богу с тягой друг к другу, а молитвенная жизнь с семейной. Познакомьтесь с биографиями Михаила Шика и Натальи Шаховской, Александра и Марии Медем, Юрия и Софьи Олсуфьевых, отца Сергия и Марии Мансуровых, Владимира и Анны Отт — это прекрасное лекарство от христианского бракоборчества. Возможно, только сейчас церковный брак, перестав быть чем-то экономически необходимым, способен приблизиться к предвечному замыслу о себе.
