Неоднократно сталкиваюсь с тем, что словам «милосердие» и «сострадание» противопоставляется слово «жалость». Почему-то в нем видится всякое дурное: и надменное оно, и бессильное, и унизительное для того, кого жалеют. Жалеют отчего-то обязательно «свысока».

Не повезло этому слову, как не повезло когда-то его сестре, нежности.
Вот как пишет Тэффи в чудесном рассказе «О нежности»: «А нежность… где ее нет!» — сказала Обломову Ольга.

Что это за фраза? Как ее следует понимать? Почему такое уничижение нежности? И где она так часто встречается?

Я думаю, что здесь неточность, что не нежность осуждается пламенной Ольгой, а модная в то время сентиментальность, фальшивое, поверхностное и манерное занятие. Именно занятие, а не чувство.

Но как можно осудить нежность?

Нежность — самый кроткий, робкий, божественный лик любви? Сестра нежности — жалость и они всегда вместе».

Как нежность принимали и принимают за сентиментальность, так жалость принимают за причитания или скрытое осуждение. «Ой, бедненький-несчастненький, как мне его жаль», — и пальцем не шевельнуть, чтобы помочь. «Мне жаль, что он так опустился», — сказанное холодным тоном из глубины собственного благополучия. И, разумеется, известное сетевое «мне вас жаль», как последний аргумент в споре. Не жаль, разумеется, ничуточки, но надо же показать, кто тут весь в белом.

Но в подлинной жалости нет ни глупого причитания, которое больше нужно причитающему, чем тому, кому плохо, ни, конечно, надменности. Сказать о жалости, что она свысока, можно лишь в том же смысле, в каком мы можем сказать это о милосердии и сострадании: они тоже свысока.

Свысока — то есть, во-первых, от Бога. А, во-вторых — потому, что мы Божественным промыслом в самом деле в этот миг поставлены выше того, кто нуждается в жалости, милосердии и сострадании.

Выше, разумеется, не в нравственном смысле. И не для того, чтобы осудить.

И жалость, и милосердие, и сострадание подразумевают, что тот, на кого они обращены, находится в тяжелом, буквально распластанном состоянии. Именно сверху вниз глядит на умирающего самарянин из притчи, не в смысле своего нравственного превосходства и надменного осознания своей силы, а буквально в прямом — тот лежит израненный на земле, а самарянин стоит над ним.

Не всегда бывает так буквально. Но когда человеку плохо, когда он изранен душевно и распластан своей бедой или своей виной, то он, образно говоря, лежит перед нами, стоящими над ним.

Человек падает под крестом своей боли, будь то заслуженный крест, как у разбойника, или совершенно незаслуженный, как у Господа. Падает и лежит перед нами, как и Он Сам лежал, когда к Нему подошел Симон и помог нести крест.

Мы в лучшем положении — и наш, только наш выбор, возгордиться тем, что мы сейчас выше, запричитать, выплескивая собственные чувства и тем самым отстраняясь от боли — или пожалеть, то есть, почувствовать чужую боль и остро захотеть, чтобы этой боли в человеке не было.

Жалость — это укол чужой болью, без рассуждения о ее заслуженности или незаслуженности.

Причем боль эта может быть еще неочевидна даже для самого человека. Можно жалеть грешника, совершающего грех, потому что со стороны очевидно, какой урон и какую рану он наносит своей души, и во что это для него выльется — а он сам еще этого не понимает.

Жалость нельзя противопоставлять милосердию и состраданию, они друг без друга не бывают. Нужно уколоться чужой болью, чтобы сострадать ей, и невозможно ни то, ни другое без милосердия, без склонности сердца с любовью чувствовать другого.

А выворачивать наизнанку прекрасные божественные слова, набивая их, точно чучела ватой, новым гнусным смыслом — занятие известно чье.

Помните, еще недавно пренебрежительно говорили, что «милосердие — поповское слово»?

Источник: страница автора на “Фейсбуке”