В девяносто втором году моего друга Леху посадили в тюрьму. Ну, вернее, не в тюрьму, а в следственный изолятор. За наркотики. Придумал себе Леха такой нехитрый бизнес – летом сушил маковую соломку и потом продавал ее знакомым торчкам как семечки – стаканами. Сам не кололся, берег здоровье.
Прибыль, конечно, пошла. Приподнялся Леха, денежка в кармане зашуршала. Но процветал он совсем недолго. Как это обычно и бывает в таких делах, нарвался на покупателей, которые были «на крючке» у наркоконтроля. Когда покупатели приехали к нему за очередной партией, буквально через пять минут в дом ворвались оперативники, всех положили носом в пол. Леха потом мне рассказывал:

— Я тогда понял сразу – это всё. Это – лет на десять.

И вот, прежде, чем рухнуть по команде на пол, неверующий ни в Бога ни в черта Леха впервые в жизни перекрестился на мамину икону святителя Николая и в уме помолился: «Отец Николай, выручи!»

Опера перевернули вверх тормашками весь дом и не нашли ничего, кроме стакана с соломкой, который стоял прямо на столе посреди комнаты.

И покупатели, и Леха уперлись и стояли на том, что никто никому ничего продавать не собирался, просто – решили вместе вмазаться. Тем более что у покупателей с собой вся их наркоманская «кухня» была. А тогда как раз вышел новый закон, по которому за употребление наркотиков полагалось намного меньшее наказание, чем за продажу.

И вот представьте себе такую картину: четверо оперативников, перевернув весь дом, стоят вокруг стола, за которым их коллега составляет протоколы обыска и задержания. На скатерти главный вещдок – стакан сухой травы-отравы.

А под столом… целый мешок такой же дряни! Леха успел задвинуть его под скатерть, когда услышал шум в прихожей.

Покупателей и Леху взяли в наручники и увезли в отдел, потом в СИЗО. А мешок так и остался под столом. Не нашли…

Через три месяца был суд. Лехе дали два года условно и выпустили на волю. Дурью он, конечно, торговать перестал. Но стал пить. С женой тоже все наперекосяк пошло. Туда-сюда, дело вроде уже и к разводу.

А у нас тогда в компании как раз пошел такой «разлом» — несколько человек вдруг как-то одновременно пришли в Церковь, и я среди них тоже. Оставшиеся же не понимали, что с нами такое произошло. Леху, например, эта внезапная церковность его старых друзей раздражала. Он иногда едко подшучивал надо мной на эту тему, а иногда и с откровенной злостью говорил:

— Ну и чего вы там у себя в церкви лбы крестите? Нашли себе новую развлекуху, понимаю. Только меня этим грузить не надо. У меня – своя жизнь.

Потом вдруг как-то разговорились, и он рассказал, что вся эта его «своя жизнь» буквально разваливается на куски: проблемы с женой, проблемы с матерью, проблемы вообще со всем на свете. И как жить дальше он не понимает. А я тогда был такой – неофит в кубе. С горящими глазами и горящим сердцем. Говорю:

— Лех, если хочешь, все можно поправить. Только нужно Бога об этом просить и жить, как Он заповедал.

Леха как-то обреченно покрутил головой:

— Не, у меня уже не получится. Не могу я все это… молитвы, там… книжки эти ваши…

Потом вдруг повернулся ко мне и попросил:

— Слушай, поживи у нас, а? Если с тобой вместе, тогда мне проще будет.

И я поселился у него. Как раз шел Великий пост. И мы каждый день с Лехой и с его женой утром молились, потом шли в храм, стояли на службе. Дома вместе читали Евангелие, обсуждали прочитанное, делились мыслями. И как-то так все замечательно складывалось, что теперь понимаю – Христос действительно был тогда посреди нас. Леха с Ксюшей впервые исповедались и причастились, стали петь в церковном хоре. О разводе уже и мыслей не было. Мама Лехина, когда видела, как сын с женой вечернее правило читают, тихонько крестилась «штоб не сглазить».

Две недели я так у них прожил. Тогда Леха и рассказал мне эту историю про свою первую молитву во время ареста и про чудо, которое святитель Николай сотворил. Это ведь и вправду чудо – когда профессионалы-розыскники не сумели найти мешок наркоты, который стоял в буквальном смысле у них под носом.

И тут Леха говорит:

— Слушай… а ведь этот мешок до сих пор здесь, дома.

У меня сразу по спине холодок пробежал:

— Ты что, — говорю, — совсем без башни? Три месяца баланду хлебать мало показалось, еще охота?

Леха развел руками:

— Мать прибрала в сарай, когда меня увезли, так и осталось.

— Ну мать-то не в теме, а ты чего? Не понимаешь, что сюда в любой момент опять могут с обыском прийти? Или решил продолжить торговлишку, когда все поутихнет?

— Не, ты что… Конечно нет, но… — Леха сидел с напряженным лицом, как будто решал для себя очень важную задачу. – Ты вот, Саш, сам как думаешь? Куда все это теперь? Давай так – как ты сейчас скажешь, так и сделаю.

— Точно сделаешь?

— Да.

— Тащи сюда свою дурь.

Леха накинул полушубок, ушел на двор и через пару минут вернулся с битком набитым здоровенным полиэтиленовым мешком. Я подошел к топящейся печке, кочергой снял с раскаленной плиты чугунные кольца конфорки. Внутри топки ровно гудело пламя.

— Сыпь.

Леха замер, словно не понимая, о чем я.

— Давай-давай, вываливай всю эту дрянь быстрее, пока дыма в хату не напустили.

— Саш… — Леха, растерянно глядел на меня. — Тут ведь по деньгам – на две машины…

— Обещал – сыпь!

Леха подошел к печке какими-то деревянными шагами, словно лунатик, и вытряхнул в топку содержимое пакета. По дому сразу пополз сладковатый запах. Мы открыли дверь на улицу. Свежий морозный воздух ворвался в помещение, растворил в себе эту сладкую вонь и унес ее прочь.

Потом мы сидели за тем самым столом и пили чай. Молча. Не глядя друг на друга. Вдруг Леха рассмеялся:

— А прикинь, Саш, какой сейчас чумовой выхлоп был из трубы, а? Если ворона какая-нибудь в этот момент над домом пролетала, могла ведь и передознуться.

Я улыбнулся в ответ, но ничего не сказал, отхлебывая чай из блюдечка. На стенке размеренно тикали ходики. Время было собираться к вечерней службе.

История эта давняя, но вспомнилась она вот почему. У меня ведь и сейчас есть друзья, которым плохо, которые потерялись по этой жизни. Развод, водка, одиночество, ночные пьяные истерики по телефону… Короче, плохо мужикам.

Но я уже не бросаю все свои дела и не еду к ним. Не поселяюсь у них в доме, не предлагаю вместе ходить в храм, молиться и читать Евангелие. Даже звонить не хочется, если честно. Видимо, потому что уже не верю, что смогу помочь.

Эта история двадцатипятилетней давности – еще один мне укор, еще одно напоминание о том, каким я был на заре своего воцерковления и каким стал нынче.

А из бесчисленного многообразия православных молитв в последнее время все чаще приходят на ум слова схиархимандрита Софрония (Сахарова):

— Господи, спаси нас, дураков, как-нибудь.

Источник публикации