— А теперь песенку, — говорит мне дочь, совсем засыпая.

— Какую? — задаю я риторический вопрос.

— Про зверей, — слышу ожидаемый ответ и завожу: «Под небом голубым есть город золотой», и далее про льва, вола, орла, ангела и звезду.

Когда-то эту песню перед сном на виниловом проигрывателе мне ставила мама. Вот уже 12 лет почти каждый вечер я пою эту песню своим детям. И, кажется, имею право на неправомерное обобщение. «Город золотой» — это идеальная колыбельная, это текст, в котором совсем не сказочная реальность рая заявляет о своей возможности только на границе бодрствования и сна.

Эта песня говорит о предельных смыслах, но ровно так, чтобы они бы ощутимы для ребенка «от двух до пяти», не требуя от него никаких усилий. Она адресована пробуждающемуся сознанию, еще не способному на подвиг, на преодоление, на завоевание рая, Царства Небесного, которое «силою берется». Песня только напоминает, что ты, малыш, совсем недалеко ушел от райских врат, что вот они рядом, успокойся, спи, твой путь в город золотой будет коротким и легким.

Чем меньше мы знаем, чем меньше пережили и ощутили, тем безмятежнее наш сон, тем легче в нем рассмотреть ту реальность, из которой мы вышли и куда должны прийти. Мы, конечно, не возвращаемся в рай, но хотя бы отчасти благодаря сну способны понять, что это такое, быть и собой и частью какой-то волшебной силы, одновременно и действовать и покоиться, наблюдать череду действий и смену пейзажей безо всякой зависимости от пространства и времени.

У все более взрослого человека сон отравлен рефлексией, самомнением, страстями, да и, вообще говоря, грехом. Ребенку легче: он видит просто небо, просто город, просто сад и просто зверей, его населяющих. Ему легче поверить в то, что эта картинка имеет отношение к реальности за пределами сновидения. И песня потому в точку. Для ребенка она родная. Для взрослого — легкий и очевидный ключ к детскому, то есть и своему тоже в прошлом и в чаемом «будущем», мировосприятию.

Известно, что Борис Гребенщиков неправильно услышал первую строчку канцоны, написанной Анри Волохонским, и вместо «Над небом голубым» спел «Под небом голубым». Дело вкуса, конечно, но мне больше нравится вариант БГ. Дело не в богословии. Богословски возможны оба варианта. Более того, ошибкой является их противопоставление.

Конечно, Царство Небесное неразличимо невооруженным глазом, его еще нужно суметь увидеть, и в этом смысле оно за границами этого мира. Ведь, например, Африка — это далеко от Санкт-Петербурга не потому, что до нее столько-то километров — сейчас такие ракеты, что за несколько минут могут домчать, расстояние относительно — а потому, что нам ее отсюда не видно. И если «небо» — это универсальный и извечный символ границы, в том числе восприятия, то «над небом» — это просто нечто неразличимое для чувств.

Но Царство Небесное не только «где-то там», оно и всегда рядом, а точнее внутри. Точнее, оно само ломится к нам, как назойливый кредитор или судебный пристав, или участковый — ему все равно, спим мы или бодрствуем, молимся или блудим, играем с детьми или тупим в телек. Оно стучится в двери и громко кричит о том, что весь мир — это рай, все человечество — граждане Небесного Иерусалима, только живут они в большинстве своем хуже любого раба, как захваченные на войне и приговоренные к смерти пленники, не имея надежды, растлевая себя унынием и мелкими страстями. Так зачем же противопоставлять «над» и «под», если это только части по необходимости противоречивого догмата? Странная дискуссия…

Но дело, повторюсь, не в ней. «Над небом голубым» — это рефлексия, это богословская спекуляция, слишком сложная и взрослая. «Под небом голубым» — это начало сказки, это зачин колыбельной, рассказа, адекватного детскому мировосприятию.

В детстве я никогда не задумывался, что тридевятое царство – это потусторонняя реальность, мир мертвых, «мир иной» – и что там еще скажут религиоведы и антропологи. Для меня оно не было отделено никакой стеной от реальности, я просто еще не научился эти стены возводить. «Город золотой» – это, конечно, не сказка, это песня, в которой всё правда, написанная языком, понятным для тех, кто пока понимает только сказки.

Впрочем, тут поэзия только подражает Священному Писанию, от начала до конца истинному тексту, толковать который буквально — значит обеднять его. Действительно ли Адам и Ева были наги, потом съели яблоко и вынуждены были одеться? Да, конечно. Точно так же, как мы? Совсем не точно, и вообще непонятно, как. В раю нас встретят лев, вол и орел? Встретят-встретят. Прямо вот такие, как на картинках у Брэма? Нет, не такие, а какие именно, я, пожалуй, спрошу у своей дочери.