на наш Телеграм
Воспоминания о Федоре Ефимовиче Василюке его ученицы и коллеги Марии Гросицкой.
Год назад ранней осенью мы с Федором Ефимовичем шли по парку и обсуждали предстоящий семинар. Была очень приятная погода, светило мягкое солнце. Федор Ефимович вдруг остановился, достал телефон и сфотографировал березку. Она в солнечных лучах вся светилась. Он сказал: «В эту погоду кажется, что такая благодать будет вечно…» Было ясно, что его забавляет наивность человека, готового считать денек бабьего лета — вечностью. В то время он уже был болен. Впереди была борьба, трудности, неизвестность. И все-таки он позволял быть этой наивности. Он улыбался. В его присутствии становилось светло и спокойно. И вопреки здравому смыслу, казалось, что это навсегда.
Когда мы говорили в последний раз, его ненадолго выпустили из больницы домой. Он радовался, что из окна видна не стена соседнего корпуса с одинокой осиной, а целый пруд, небо, деревья. Я спросила, что дальше. Дальше — следующий этап лечения. Ф. Е. вздохнул: «И он будет… долгим».
Долгим, как смерть.
Но не бесконечным?
* * *
Мне очень трудно описать Федора Ефимовича. В нем не было ничего статичного — такого, как гипсовое изваяние, с которого удобно делать зарисовки. Прямо по Карлу Роджерсу — психологу, которого Ф. Е. очень почитал и от кого «получил преемство» — Федор Ефимович являл собой процесс. В движении была его мысль, его фантазия, и какой-то незримой глазу динамикой жило его тело.
И в то же время, ощущение полного покоя часто охватывало человека рядом с ним. Находиться в его присутствии означало — прикасаться к бытию, которое говорит ДА — своему существованию, Богу, собеседнику. И в этом была любовь: переживание фундаментального подтверждения — Ты есть, я вижу Тебя. Как же мне всегда хотелось так ответить, чтобы хоть чуточку поднять планку своего «ты», обращенного к Федору Ефимовичу. Может быть, я снова пытаюсь сделать это прямо сейчас.
* * *
Его жизненный стиль напоминал хождение по водам. Он брался за невозможное и не беспокоился. По крайней мере, не делился своей тревогой. Будучи исполнителем ряда его проектов, я временами «утопала». И в то же время была уверена: уж он-то не утонет.
Мне кажется, в Федоре было много доверия Богу. Он просил «в простоте сердца» и получал. Его невозможные задумки реализовывались. Его правда как-то исподволь взламывала принятые правила. Порой казалось, что он баловень судьбы — так шли ему навстречу люди, обстоятельства, так его все любили. Но эта благословенность — не случайное чудо, как бывает в сказках: падает на ребенка капля божественного нектара, и ему достаются волшебные дары. Конечно, в Федоре Ефимовиче искрился гений. Однако это не было таким уж волшебством. Это был выбор, волевое усилие, постоянная работа: создавать в своем жизненном мире пространство для Бога, для Его воли. И Бог приходил. И мы чувствовали благодать.
* * *
Я думаю, у Федора Ефимовича была специальная психотехника, я бы назвала ее «психотехника святости». В том смысле, что он отказывался быть меньшим, чем призван как человек. Ни в работе, ни в жизни (насколько я могла видеть) он не разрешал себе «входить в колею», делать «как надо», «как проще», «как получится», «как обычно», «по привычке», «как все». По отношению к любой вещи он занимал личностную позицию. Мало что оставляло его равнодушным — разве что, уже известное. Он систематически разрушал ситуацию определенности, создавал — по его собственному выражению – «нудящую пустоту». Пространство для Бога. Пространство для другой личности. К этому он понуждал и коллег.
Сколько раз, предлагая Ф. Е. вполне логичный вариант решения задачи, я слышала мягкое: «Да, это хорошо, но что если сделать… наоборот?». И выбирал опять что-то неожиданное, сложное, непонятное… живое. Только таким «кислородом парадокса» свободно дышал его ум. И кажется, моему скромному уму тоже пришлось отрастить дополнительные органы дыхания.
* * *
Федор Ефимович бросал вызов — себе, реальности и окружающим людям. Но снова парадокс: утешение и примирение составляли важнейший аккорд его психотерапевтической практики. Он был настоящем мастером — видел суть человека и умел сказать самые бережные, самые точные слова, так что душа воскресала, как от живой воды. Это был его дар. И это была профессия. Он разработал психотерапевтический метод — Понимающую психотерапию, и несколько десятилетий вел свою мастерскую, обучал психологов. Мне повезло учиться и работать с ним в этой области. Мне кажется, психотерапия по Василюку — прекрасный пример синергии. Думаю, каждый из нас, кто учился «строить эмпатические реплики», однажды разочарованно понимал, что это никак не приближает к гениальному стилю Ф. Е. С другой стороны, овладевая этими средствами, кропотливо работая над техникой и развитием, мы становились профессионалами, и в нас начинала звучать собственная нота, раскрывался собственный авторский стиль. То есть: работай, и Бог зажжет в тебе ту свечу, которую Сам захочет. Но обязательно зажжет.
* * *
Федор Ефимович жил в измерении свободы. Притом, что его график был расписан по минутам на недели вперед. Притом, что он постоянно трудился над собой в аскетическом плане, и кажется, почти не пускал свою эмоциональную жизнь на самотек. Он «делал что должен» – каждый момент, когда я его помню. И все-таки он был так невероятно свободен. Поэтому среди графика как-то изыскивал время на необязательное (куда вы едете на море? Кем работают ваши родители? Давайте я расскажу вам про возможности Word). И на милосердное: выслушать, вникнуть, помочь самым разным людям. Его свобода была для любви.
И пожалуй, только это сейчас примиряет с его кончиной. Смерть остановила его — в движении, легкости, вольном дыхании, в неистощимой иронии, бунтующей против косности «мира сего». Это невозможно принять. Но я верю, что через предельную смертною тесноту он вошел в тот простор, в ту свободу, которой жаждал, — свободу общения с Богом.
В день его ухода, 17 сентября, совершалось празднование иконы Божией Матери «Неопалимая купина». Напоминание, как Божье вхождение в человека переплавляет его, сжигает примеси, но не опаляет чего-то главного. Делает самим собой. Сейчас мне очень страшно перед этим огнем. И смерть — это так надолго…
Но любовь — на целую вечность.
