на наш Телеграм
В прошлый раз мы начали читать «Черные тетради 1939–1941» Хайдеггера. Техническая цивилизация, тотальность производства-потребления, материализм и атеизм есть черты оставленности Бытием сущего, махинации, черты коллапса Первого начала западной истории. Однако этот коллапс обещает Другое начало. Это самое общее определение современной эпохи. Перейдем к конкретике.
Смартфон — толпа у тебя в кармане
(121) История есть изменение истины Бытия. Нам нужна не историография как перечисление фактов и дат (историография сама есть одно из ярчайших свидетельств опустошения сущего: от истории не остается ничего кроме перечислений). Нам нужно бытийно-историческое мышление (здесь и далее в скобках даю номер страницы, откуда я взял цитируемую или пересказанную мысль Хайдеггера; Черные тетради 1939–1941, издательство Института Гайдара, М., 2020). (201) История есть только там, где принимается решение об истине, причем решение это принимается Бытием (вполне теологическое суждение, надо сказать). История не сводится к новостной ленте и биржевым сводкам. История есть история Бытия, история решений человека относительно Бытия. Но, таким образом, сам феномен новостной ленты, биржевых сводок, или, скажем, макдоналдс, голливуд, безработица, гаджеты и т. д. есть следствия какого-то бытийного решения.
Материализм: есть решение о том, что есть только становление, движущаяся материя. Всё постигается как воля к становлению, распространению, усилению: воля к власти. Ценности есть то, что поддерживает волю к власти, к жизни, к становлению; сами они, таким образом, не сущностны. Ценности суть условия сохранения и возрастания воли к власти. Ценности не цель, а средства, цель — власть, жизнь, сохранение и рост. Но как только понята безсущностность ценностей, сразу становится понятным, что ценности можно отбросить и перейти к осознанному нигилизму, к материализму: Бытия нет, есть только становящееся сущее. Речь, стало быть, идет не о добре и зле, истине или лжи, вере и неверии— всё это есть лишь условия возрастания или умаления воли к власти, всё есть махинация ценностей, переходящая к всеобщему обесцениванию. Если есть только сущее, понятое как воля к власти, то, значит, есть только то, чем можно владеть, есть только находящееся в наличии. То, чем можно владеть, должно постав-ляться, постав есть тотальность производства-потребления, то есть способ обращения с сущим в целях увеличения воли к власти. Воля к власти — хаос различных интересов, оборачивающейся планетарной организацией. В поставе ценность есть рыночная ценность, усия (сущее) — имущество, человек — властвующий собственник. Господство техники и восстание масс — не причина, а следствие нигилизма. Причина нигилизма в изменении отношения человека к Бытию, а именно в его забвении, чьим первым шагом было не онтологическое, а онтическое понимание Бога. В момент, когда было забыто Бытие, когда Бог стал пониматься не как Бытие, а как основание сущего или сверхсущее, когда высшие реальности стали пониматься как ценности — тогда уже было принято решение о господстве нигилизма. Отбрасывание Бога и ценностей — лишь закономерный этап этого процесса.
Оставленность Бытием есть превращение всего сущего в поставляющее производство, в техносистему, в тотальную организацию и планируемость, в тотальную машину, в пространство борьбы за власть. Новоевропейское мышление понимает человека как «рациональное животное» (картезианский дуализм): то есть с одной стороны как машину, с другой — как животное, биоавтомат. Это животное технически сохраняет и усиливает свою волю к власти. (167) Абсолютная власть, абсолютное господство махинации и «интересов»: проблема не в плохих людях, а в логике «интересов», просчитанных на планирование и организацию жизни. Дело в логике процесса оставленности Бытием, а не в борьбе или прославлении современности: дело в господстве (295) планетарного идиотизма. (Помните, Харт говорил о «глупости» современности, а Маркс — о том, что «частная собственность сделала нас столь глупыми», что только обладание вещью нам понятно. Все это один и тот же диагноз.)
(306) Планетаризм (глобализм) есть разрушение нерушимого, оставленность Бытием. (311) Планетаризму соответствует идиотизм (массовый порядок, одинаковость людей); идиотическая сущность радио развита еще не полностью (Хайдеггер еще не видел наших медиа!). Эпоха диктует, чтобы каждый имел свой прибор информирования — радио (смартфон! Смартфон есть толпа у тебя в кармане, само массовое человечество, приковавшее нас к себе нашими собственными пальцами и глазами; смартфон есть ближайшее, что конструирует людей в качестве «современных людей»). «Радио» (сейчас — смартфон) связывает планетаризм и идиотизм в одно (смартфон открывает каждому, где бы он ни был, глобальный мир — и открывает его, конечно, в форме идиотизма). (71) Публичность, информационная эпоха есть черта махинации и опустошения; медиа есть мифология современного мира, что указывает на то, что если и будет какая-то новая эпоха после Нового времени, то она будет временем сущностного вымалчивания. (72) Просвещение, деспотизм, оглупение, медиа есть единый процесс искоренения Бытия из сущего. Другой подобный пример: (318) мировой туризм как планетарная организация отдыха рационального животного.
Техническая цивилизация стала возможной вследствие математического естествознания, колоссальных успехов науки — и что Хайдеггер может сказать про нее? (226) Лучший пример новоевропейской науки — исследование снабжения армии – говорит о многом. Таких примеров Хайдеггер приводит множество: наука не есть бескорыстное исследование природы, она — сила на службе технической цивилизации, промышленности, в частности, войны. И мировые войны во всем их ужасе были возможны только благодаря технике.
Где связь бойни, хаоса и сверхпорядка, которыми характеризуется XX век? (313) Нынешнее поколение понимает преступность (в широком смысле) как разрешение всего — «порядок» лишь реакция на это. Так марксисты говорили, что капитализм есть одновременно хаос стихийных интересов и рациональная организация производства, разнообразие предложений на рынке есть способ всеобщей стандартизации (много моделей смартфонов, много медийных ресурсов — и все они суть один способ конструирования массового человека). «Порядок» и «хаос» есть два лика одного и того же. Так анархическое всеразрушение, по Марксу, есть отображение буржуазной безнравственности, а «грубый коммунизм», по Марксу же, есть отображение гнусности частной собственности. Подлинное разрешение состоит в том, чтобы вообще преодолеть эту эпоху, а не выбирать псевдовозможности, предлагаемые ею.
Рациональное животное, или Господство брутальности
Материализм, понимая человека как рациональное животное, разрывая его на машинность и животность, приводит его к идиотизму, безумию (машинность: военная техника, техника концлагеря; животность: пушечное мясо, узники лагерей). Это тема «Диалектики Просвещения» Адорно: средства техничны, то есть рациональны, но цели и результаты иррациональны, безумны, идиотичны. Концлагерь рационален, но «научный расизм» совсем не научен; евреев, цыган и т. д. уничтожали по науке, но цель этого наукотехнического предприятия абсолютно иррациональна. Тот же пример Хайдеггера о науке снабжения армии — наука рациональна, но служит она ужасу и бойне. Современность кичится своей разумностью, но она сплошь иррациональна. «Мир может превратиться в организованный и технизированный хаос, которому будут соответствовать самые страшные формы идолатрии и демонолатрии», как писал Бердяев: рационализированное безумие, вот о чем речь.
(299) Пляска смерти сейчас взвихривает рациональное животное. (298) Мировая война — рабство человека у материи и машины: господство брутальности. (297) Но душа, основанная Бытием в благоговении, берет вверх над брутальностью сущего. (77–78) Бог принуждает Бытие и человека как дазайн докапываться до истины Бытия — для этого необходим великий поворот от животности к страже Бытия. Следует отказаться от животности, от метафизики рационального животного, от материализма — так спасемся от владычества сущего с его мировыми войнами и тоталитаризмами.
(151–152) Нацизм и большевизм — не одно и то же, но оба виды махинации, формы завершения модерна. (131–132) Большевизм — это ни русскость, ни азиатчина — он, как и нацизм, есть завершение Нового времени. Большевизм и нацизм или тождественны (не политически, а метафизически) и ведут к окончательному господству сущего как политико-военизированно-хозяйственной организации масс (негативный сценарий — победа сущего), или суть разные пути осуществления русскости и немецкости (позитивный сценарий: победа Бытия).
(157–159) Социализм, империализм, всеобщее планирование и предприимчивость, грядущая новоевропейская революция (не в смысле большевизации Европы) — все это конец Запада, оторвавшийся от своего Начала, и все это приводит к власти Ничто — для выбора между Ничто и Бытием. Хайдеггер повторяет мысль, которую мы подчеркивали в прошлый раз, только политически конкретизируя: те или иные политические формы — лишь варианты общего процесса опустошения сущего, чреватого полной гибелью, но и шансом Последнего Бога. И надо принимать решение по поводу этого процесса, а не между вариантами одного и того же. Пример: (157–159) милитаризм и пацифизм — лики махинации, в которой уже не остается никакого пространства для решения. Неважно, кто победит, ибо победит махинация: и проигравшие, и выигравшие останутся без доступа к Другому началу. Тот или иной выбор, предоставляемый нам, предоставлен уже внутри принятого решения на опустошение сущего, и суть в том, чтобы преодолеть это решение, вынести другое решение о Бытии. Суть в том, чтобы Бытие приняло другое решение об истине нашей эпохи.
(301) Махинация как завершение метафизики: безусловная моторизация человечества, абсолютное уполномочивание власти, техника. (301) Все перечисленное характеризует советский социализм: он первый, остальные — его эпигоны. (154–155) Абсолютная пролетаризация, причиняемая техникой; ленинская формула «коммунизм есть советская власть плюс электрификация» есть глубинная формула всего Запада: власть и техника. Промышленность сломала старый мир, сотворив пролетарские массы: как с этими массами работать — большевистски, нацистски, либерально — не сущностный вопрос, а вопрос техники, в том смысле, что нечто фатальное уже произошло: господство техники и пролетаризация масс, прочее — лишь реакция на это свершившиеся. Иными словами, все политические формы суть варианты махинации при нарастании общего опустошения: (164) реальная политика есть тотальная проституция.
В «большевистской угрозе» Запад угрожает сам себе
(165) Эпоха завершения Нового времени даст или мгновенную кончину, или бесконечность абсолютной махинации; войны и революции, становясь все более гигантскими, становятся все более поверхностными, ужас — страшным, боль — одинокой. (136) Мировая война — классический пример махинации: пусть ужас кошмарен, жертвы бесчисленны и прочее. Все это не создает условия осмысления.
(128–129) Новое время будет преодолено в осмыслении нерешенного пересечения встречи человека и Бога, но пока народы пребывают в бесцельности или выдумывании целей, им остается лишь соревнование «интересов». В эпоху безграничной махинации и господства техники все становится легко продаваемым рыночным товаром — здесь идея ценности достигает усиления своей несущности. По мысли Хайдеггера, идеалисты, консерваторы и пр. могут сколько угодно говорить о «ценностях», но заранее выбранная логика ценностей уже предопределила то, что главной ценностью будет ценник. И это всего-навсего обратная сторона того же самого процесса, что привел к пролетаризации масс, технизации жизни, омассовлению человека и пр.
(177–178) Коммунизм с его национализациями и прочим может казаться только буржуазии концом; на деле он вместе со своим материализмом есть завершение западноевропейской духовности (в своем качестве нескрываемой воли к власти); важен дух большевизма как дух, завершающий западноевропейскую духовность, завершающий и Ницше, и христианство одновременно — как бы эксплуататоры и Ницше, и христианства ни хотели противостоять большевизму. (272) Нацизм как предел антикоммунизма есть мещанство в мундире. (225) Псевдополитические сообщества нацистов и им подобных ссылаются на Ницше, чтобы заставить уважать свои мелкобуржуазные представления о жизни «народа господ», основанной на рабовладении.
(180) Коммунизм есть метафизическая структура, в которой пребывает новоевропейское человечество; «дух» здесь не поможет, ибо само понятие «духа» — черта метафизики, закономерно порождающая «телесность» (материализм) и в целом порождающее коммунизм. Все это просто эффекты оставленности Бытием; не бегство от политики в «дух», но продумывание метафизической сущности политики нам потребно. Как часто этого не понимают христиане, идеалисты и пр.: «дух» есть капитуляция перед духом опустошения.
Оставаясь духовно чистенькими вдалеке от грязи политики, вы политике проиграли. Для подлинной победы потребно понимание, почему политика такова, и только из этого сущностного понимания, возможно, получится переизобретение политики.
(183) Коммунизм есть метафизическая структура народов в последнем отрезке завершения Нового времени; первый образец «коммунизма» — Британия; буржуазно-христианская форма английского «большевизма» является самой опасной. Нужно понимать, что в этой и подобных мыслях Хайдеггер говорит не о «социализме», а о типе власти новоевропейских обществ — планирующей, организующей, технизирующей силе, одинаковой для нацизма, большевизма, либеральных демократий. Все эти три — суть виды прихода в постсовременные общества, три вида обществ массовой пролетаризации, господства техники и прочее. (183) Английская форма большевизма (Хайдеггер имеет в виду просто британскую политику Нового времени) предельна — если ее не уничтожить, то Новое время не закончится. Оно, однако, сущностным образом может закончиться только самоуничтожением.
(288–289) Американизм и большевизм как два порождения Британии — здесь надо ставить метафизический вопрос об этом американо-большевистско-британском человечестве, которое может абсолютно бесцеремонно заняться всемирно-исторической задачей: выкорчевыванием всего сущего из Бытия. (325) Техника и коммуникации суть западные феномены; большевизм с его массовой пропагандой, индустриализацией и пр. есть порождение Запада. Тем самым в «большевистской угрозе» Запад угрожает сам себе. Думать иначе, думать, что Запад какие-то там ценности охранял от варваров-большевиков, — значит поддаться ослеплению махинации. Большевизм, по Хайдеггеру, не угроза западной цивилизации, а выявление ее сути.
(279) Англо-американский мир и большевизм есть одно и то же — несмотря на видимое противоречие капитализма и антикапитализма. Они глубинно определены абсолютным превращением субъективности в рациональность (технизация, материализм). Техническая цивилизация превращает людей в машины, планирует, организует сущее — и разница здесь только в эффективности того или иного вида технической цивилизации. (282–283) Мировой империализм, независимо от политического оформления (большевистского, нацистского, либерального), есть инструмент господства техники — то есть метафизики, то есть махинации сущего, то есть господства сущего, то есть оставленности Бытием. Предел этого — Земля взлетит на воздух, а нынешнее человечество исчезнет, что будет величайшим счастьем, очищением Бытия от господства сущего (ленинская логика, кстати: пусть капитализм доразовьется до саморазрушения).
(138) Образцом идущего к концу Нового времени служит английская политика. (204) Англия принесла парламентаризм и машинное производство; большевизм есть лишь следствие этого. К слову, Хайдеггер несколько раз подчеркивает, что под социализмом он понимает метафизически понятый социализм, а не морально-демократически понятый социализм чувств. Социализм как техническую цивилизацию, а не ее преодоление.
(184) Ленин — не чудовище, он есть тот, кто понял и воспользовался тотальной мобилизацией сущего в мировых войнах, мобилизации, ведущей человечество в Ничто, мобилизации, в кою вовлечены все народы Запада. Забавно, что Хайдеггер как бы критикует ленинскую политику и ленинское понимание мировых войн, империализма и т. д. — хотя Ленин на практике делал то, о чем Хайдеггер пишет. (185) Раз сущее приближается к концу, то началось новое бытие — надо не критиковать, а понимать, что где конец, там и новое. Ленин не «радовался» империализму и мировой войне, а радовался новому началу, что блещет в этом предельном развитии капитализма, то есть в его конце, то есть в начале чего-то нового.
(187) Коммунизм есть последний триумф метафизики и конец Первого начала истории Бытия, но тем самым он есть Другое начало. (298) Несмотря на шум и бессмыслицу американизма, этот век имеет особую значимость как время завершения метафизики.
(220) Абсолютная власть может, по-видимости, и проиграть: это ничего не меняет сущностно. Действительно, тоталитарные режимы первой половины XX века проиграли, но суть дела в том, что (228) мировые войны не являются сущностными потрясениями, они есть то, через что махинация приобретает свое чистое воплощение: они организуют новый порядок, где человек окончательно станет рациональным животным. Иными словами, тоталитаризмы и мировые войны есть предел модерна, окончательное его слово, а постмодерн — финальная форма модерна (то, что Хайдеггер называет американизмом или «английским большевизмом»).
(179) Глупость считать, что преодоление коммунизма будет возвращением прежних буржуазных порядков. В силу того, что все виды политики есть лишь разные способы махинации, разные способы приведения сущего к опустошению, то верно утверждать, что (166) русский коммунизм есть только первый набросок большевизма. Антибольшевизм есть развитие большевизма; выстрел в затылок — поверхностный признак террора; террор настоящий — это незаметные и неосязаемые вещи, устраивающие постоянную возможность абсолютной угрозы всему и каждому, висящую над сущим. То есть русский коммунизм есть первый шаг господства сущего, нацизм — его развитие, либеральные демократии — абсолютный террор. (128) Приукрашенное моралью торгашество англо-американского мира — в сравнении с ним русский большевизм остается безобидным явлением, ибо дело не в подсчете репрессированных, а в удушении Бытия, начатом Англией, результирующем в американизме.
Жестокость не в силе, а в притуплении инстинктов
(229–230) Мир стал иллюстрированным американским журналом. Тоталитаризм и мировые войны есть способ превращения мира в постмодерн. (230) Мир переживет полное опустошение в форме «сохранения культуры» (университеты, музеи и т. д. сохранятся с помощью культурной индустрии, но главное свершится — опустошение). Нет сомнений, что Нотр-Дам будет восстановлен во всем блеске, но только для того, чтобы являть нашу полную невозможность создать нечто подобное Нотр-Даму. Нотр-Дам сохранен, но как объект туристической индустрии, сохранен как материальный объект при полной утере способности создавать нечто подобное ему. (272) Культура стала производством удовольствий. (25) Огрубление и одичание, внесенные омассовлением с ростом сверхвласти, доходит до неслыханной доселе разнузданности организованной плановой структуры массового «переживания» и «наслаждения», кои на поверку оказываются ожесточением, чья жестокость не в силе, а притуплении всех инстинктов.
(318) То, что все «развивается», не означает, что все сущностно не кончилось; завершение Европы: сверхамериканизм с прусской выправкой. (266-–67) Война ведется ради ничтожного Ничто в не-сущностном промежутке, причиненном оставленностью Бытием дошедшего до конца новоевропейского человека. В американизме нигилизм достигает своей вершины — «счастья всех» как цели, ради коей уничтожается все сущностное. (267) Самое раннее, в 2300 году снова начнется история, когда американизм истощится пустотой своей «успешной» гонки достижений в Ничто; длительное околевание Нового времени, безысторичность, обеспеченная историографией; цивилизованное варварство. (302) Американизм есть безусловное околевание модерна. (315) Американизм есть закрывание глаз на Бытие. (316) Американизм есть организация абсолютной бессмысленности. Подлинная угроза не в тотальном смертоубийстве — ибо тут еще продолжается история как некое отношение к Бытию, а скорее в том, что понимал Кожев: окончательное довольство, в котором человек превратится в животное. Окончательная ликвидация дазайн, окончательная оставленность Бытием.
Концлагерь как модель современного общества
Здесь можно вспомнить мысль Агамбена о том, что концлагерь служит моделью современному обществу. Разумеется, сначала это кажется кощунством: нельзя сравнивать человека, умирающего в газовой камере, с человеком, попивающим латте в кофейне. Но суть дела в том, что концлагерь задает образец управления массами людей как биологическими существами. Биополитика, в которой человек полностью сведен к управляемому животному. Радикальность концлагеря больше не нужна, ибо это сведение уже осуществлено: управление народонаселением, управление рождаемостью, демографическая политика, материнский капитал, управление здоровьем и смертностью. Массы людей, циркулирующие в машине мегаполиса, управляемого безличной анонимной бюрократией. Человечество как исчисляемое и управляемое количество животных. В концлагере — эффективное управление смертью, в мегаполисе — эффективное управление комфортом, но сущностно это одно и то же.
Таким же образом сначала кажется кощунством мысль Хайдеггера о том, что (282) не важно, одного или множество людей убили большевики, но на деле он прав: подсчет, сколько кого убили — это уже мыслить в парадигме количеств. Сущностным является не исчисляемое историографией количество убитых, а сама логика фабрики смерти, технического производства смертей, промышленного производства убийств. Вопрос о числе убитых — это вопрос о показателе эффективности фабрики смерти, а не сущностный вопрос, как она вообще стала возможной. Спорить, сколько евреев убили нацисты — может, на миллион меньше?; сколько убили большевики — миллионы или «даже» миллиона не наберется?; кто убил больше — нацисты или большевики, или все же колониальные империи совокупно убили больше? — вот по-настоящему кощунственные вопросы, «футбол головами убитых», как говорил Синявский. Ужас таких разговоров в том, что здесь уже принята логика фабрики массовых смертей — и мы под маской негодования лишь спорим об их эффективности.
Суть дела в том, что модерн в Освенциме, на Колыме и в Хиросиме и правда выявился-кончился, все остальное — «развитие», «история», «события» — есть Ничто околевшего в постмодерне Нового времени, победивший нигилизм победившего капитализма (суть Второй мировой — американская гегемония). Постсовременность есть промежуток между закрывшимся Первым началом и еще не открывшимся Другим началом.
Напомним, что Хайдеггер пишет в 1939–1941 годах: вовсю работают немецкие фабрики смерти, 39-й — начало Второй мировой, 41-й — нападение на СССР. Что же Хайдеггер пишет в связи с этим? Уже можно было напрячься от «Англии», «американизма» и прочего консервативного брюзжания и кухонной «геополитики». Дальше — больше: «мировое еврейство», о чем в следующий раз.
Мы уже писали о Хайдеггере и его «пролетарской» философии.
См. чудную книгу Бердяева «На пороге новой эпохи», написанную сразу после Второй мировой, и «Судьбу человека в современную эпоху», написанную между мировыми войнами: в обеих речь идет о технике, христианстве, атеизме, нацизме, коммунизме и пр. Те же самые темы, что у Хайдеггера, у Бердяева решены и по-христиански, и по-социалистически.
