на наш Телеграм
День памяти кого-то великого — это день и нашей памяти тоже: возможность поблагодарить ушедшего — и понять, за что именно. 28 января — день памяти Иосифа Бродского, который покинул этот мир четверть века назад. Поговорим о нем и о Тарковском, о разоренных гнездах и о том, чему учит долгий опыт неприкаянности.
Бродский у каждого свой. Кому-то милее образ замкнутого человека в пальто, стоящего на берегу Финского залива, кому-то нравится университетский интеллектуал, разрешающий студентам курить прямо на занятии, а кто-то сохранил в сердце задорный облик поэта со сложенными по-кошачьи кистями рук.
Но что образ, что облик — все это — маски, персоны, служащие для удобства каталогизации известной личности в чужих головах.
Целиком феномен Иосифа Александровича Бродского зафиксирован не на сувенирных значках, а в многочисленных автопортретах — поэтических, художественных и исполненных в жанре эссе. Я же, не претендуя на мифическое «абсолютное прочтение», не утверждаю, что поняла Бродского лучше, чем он сам и его ныне живущие друзья и коллеги — моей задачей будет попробовать передать, что в его строках ранило меня достаточно глубоко, чтобы вообще садиться за этот рассказ.
«В той или иной мере всякое дитя стремится к взрослости и жаждет вырваться из дома, из своего тесного гнезда. Наружу! В настоящую жизнь! В широкий мир. К самостоятельному существованию… В чем природу не обвинишь, так это в открытии им того, что его собственные достижения, реальность его собственной выделки менее обоснованны, нежели реальность покинутого гнезда. Если некогда и существовало что-либо настоящее в его жизни, то это именно гнездо, тесное и душное, откуда ему так нестерпимо хотелось бежать».
«Полторы комнаты»
Он был киноманом, но не любил Тарковского. Однако у обоих (и Бродский, и Тарковский — задиристые модники, выросшие на хороших западных фильмах и «музыке на костях») есть нечто общее, куда более важное, чем эксцентричное поведение и любовь к Баху: чувство покинутости и одиночества, связанное с невозможностью «смириться с разрывом уз». Тарковский воссоздает в «Зеркале» дом своего детства — то же самое делает Бродский, заканчивая в 1985 году эссе «Полторы комнаты».
Трагедия блудного сына конца 70-х годов такова, что он давно уже нагулялся, не промотал, а во много раз приумножил семейное состояние и готов подарить ликующему отцу собрание своих сочинений и пару трофейных блоков «Кэмела».
Но самого дома уже нет, его снесли, подожгли, вселили туда других людей или еще как-нибудь стерли с онтологической карты всего самого нужного и любимого. И если человек скажет, что это несправедливо, ему нужны ступеньки, чтобы на них сидеть, или хотя бы перегороженная надвое комната в коммуналке, он получит ответ: все равны в нищете, гражданин. Что вы жалуетесь?
Если и существует подлинное равенство между людьми, оно состоит в этом сиротливом ощущении оторванности от всего, что составляет корень жизни и ее теплый материальный покров.
Проблема не в инфантильном желании поскорее расквитаться с густонаселенным домом и ругающимися из-за получки родителями — а в том, что туда нельзя вернуться, чтобы посмотреть на вещи по-настоящему. На расстоянии мы понимаем совершенно восхитительные истины о метафизике и любви — но роскошь прийти в конкретную точку, а не ее символическое обозначение, нам недоступна. Даже если сама квартира все еще значится в списке подлежащих коммунальному обслуживанию, это совсем не то место и время.
«Ох, гнезда, гнезда, гнезда. Стук умерших / о теплую траву, тебя здесь больше нет», «С позабытым яйцом висит гнездо над крыльцом с искаженным лицом…», «Помножив краткость бытия на гнездышки и забытье»…
В собрании стихов Бродского, составленном Сергеем Виницким, слово «гнездо» использовано 48 раз. Это всегда либо «остатки гнезда», его «разорение», либо, напротив, обещание уюта и покоя, которые, правда, вряд ли исполнятся: «гнездо, в котором ты родился и в котором умрешь». Это обещание — какая-то невероятная милость, потому что после восьмого переезда на съемную квартиру перестаешь верить, что так вообще можно.
«Но вот настанет время, ты вернешься в старый свой дом, вот поднимешься на крыльцо, и сердце твое забьется, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у тебя защиплет», — надеется полузабытый ныне драматург и писатель Юрий Казаков.
«Когда новая реальность изучена, когда самостоятельность осуществлена, он внезапно выясняет, что старое гнездо исчезло, а те, кто дал ему жизнь, умерли. В тот день он ощущает себя неожиданно лишенным причины следствием. Чудовищность утраты делает оную непостижимой», — спокойно парирует Бродский.
Сегодня — двадцать пять лет с того дня, когда сам Бродский перестал быть следствием и оказался причиной: рождения дочери, этого текста, множества филологических конференций и интереса молодых людей к Джону Донну и сложной речи с протяжными интонациями.
Что можно сделать в 2021 году, если прогуливаться по Васильевскому острову и заходить в американский кабинет на Литейном уже стало вашей тихой январской традицией? Вспомнить, в каких отношениях вы находитесь со своим гнездом. Был ли у вас кодовый замок на двери или проникнуть в дом мог любой желающий, а другой желающий имел право выйти в халате и тапках и шумно начать выгонять первого. Озадачиться механизмами памяти и выудить оттуда что-нибудь незначительное — не ради подражания любимому Бродским Прусту, а чтобы немного покрутить в голове и отправить на свободу, не мучая речной камешек романом из семи глав. Посмотреть фильм Андрея Хржановского «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину», если вы еще не. А потом пойти жить собственную жизнь с ее фотопленкой и разными объективами: это Иосиф Александрович, смею предположить, одобрил бы.
Желание горькое — впрямь!
свернуть в вологодскую область,
где ты по колхозным дворам
шатаешься с правом на обыск.
Все чаще ночами, с утра
во мгле, под звездой над дорогой.
Вокруг старики, детвора,
глядящие с русской тревогой.
За хлебом юриста — земель
за тридевять пустишься: власти
и — в общем-то — честности хмель
сильней и устойчивей страсти.
То судишь, то просто живешь,
но ордер торчит из кармана.
Ведь самый длиннейший правёж
короче любви и романа.
Из хлева в амбар, — за порог.
Все избы, как дырки пустые
под кружевом сельских дорог.
Шофер посвящен в понятые.
У замкнутой правды в плену,
не сводишь с бескрайности глаза,
лаская родную страну
покрышками нового ГАЗа.
Должно быть, при взгляде вперед,
заметно над Тверью, над Волгой:
другой вырастает народ
на службе у бедности долгой.
Скорей равнодушный к себе,
чем быстрый и ловкий в работе,
питающий в частной судьбе
безжалостность к общей свободе.
…За изгородь в поле, за дом,
за новую русскую ясность,
бредущую в поле пустом,
за долгую к ней непричастность.
Мы — памятник ей, имена
ее предыстории — значит:
за эру, в которой она
как памятник нам замаячит.
Так вот: хоть я все позабыл,
как водится: бедра и плечи,
хоть страсть (но не меньше, чем пыл)
длинней защитительной речи,
однако ж из памяти вон, —
хоть адреса здесь не поставлю,
но все же дойдет мой поклон,
куда я его ни направлю.
За русскую точность, по дну
пришедшую Леты, должно быть.
Вернее, за птицу одну,
что нынче вонзает в нас коготь.
За то что… остатки гнезда…
при всей ее ясности строгой…
горят для нее как звезда…
Да, да, как звезда над дорогой.
