на наш Телеграм
Наступает Великий пост — как эта древняя практика функционирует в современном мире? В мире весьма своеобразном: если большую часть истории человечество страдало от голода, то мы живем в удивительном мире кризисов перепроизводства, эпидемии ожирения и пищевых расстройств.
Ожирение: есть ли более современная проблема, к тому же прямо выводящая нас на проблематику поста? Общество потребления: человек не может перестать жрать. Это и нужно Капиталу, господину современности: потребляй, потребляй больше, жри больше. При этом весьма ироничным образом ожирением страдают в большинстве своем бедные: у них нет денег на здоровую еду, они едят шлак; у них нет ни денег, ни времени на спортзалы, качественные медицинские услуги и пр. Раньше бедные голодали, теперь они страдают ожирением: с одной стороны принципиально как бы «ничего не изменилось»: богатые и бедные и пр., а с другой… ситуация все же иная.
Капитал заставляет «жирдяя» жрать — при этом вменяя ему чувство вины, ведь он не соответствует стандартам внешности, установленных Капиталом же. Как замечает Беньямин: «Капитализм, возможно, первый случай не искупающего, но наделяющего виной культа. Именно здесь начинается обвальное и чудовищное движение, в которое вовлекается эта религиозная система. Безмерное сознание вины, которое не знает искупления, устремляется к этому культу не для того, чтобы искупить вину, а для того, чтобы сделать ее универсальной». Ввергая «жирдяя» в потребление, Капитал буквально на уровне тела деформирует его и наделяет его виной: он всегда виновен перед Капиталом, всегда не такой какой должен быть. Вина эта эксплуатируется по второму кругу в потреблении медийных продуктов относительно питания, диетических продуктов, спортивных и медицинских услуг и пр. Безумие диет, прорва дискурсов «как правильно питаться», «здоровая и вредная пища», прорва мифом и мнений: еда — казалось бы такая простая вещь — стала настоящей проблемой.
А что сказать о булимии и анорексии, об оргиастах пожирания — булимичках и о радикальных постницах — анорексичках? Не удивительно ли видеть как Капитал на уровне тела управляет людьми, не удивительно ли видеть настоящее человеческое жертвоприношение во имя идеалов Капитала? Не интересно ли сравнить анорексию и пост? — эти две материально совпадающие, но радикально противоположные в своих телеологиях практики? Анорексичка не может есть во имя Красоты — той красоты, что есть товар на Рынке и созидается приказом Капитала «будь хорошим товаром!». Анорексичка, мученица Капитала, желает стать товаром, перестать быть человеком, принять товарную форму: она буквально развоплощается. Бог зовет человека к обожению; Капитал — к товаризации (Маркс: «На первый взгляд товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это — вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений»). Булимичка не может перестать жрать и чувствует колоссальную вину за это: и отдает еду обратно. Будучи людьми мы все — ещё очень плохие товары, недостаточно просто продавать свою рабочую силу, Капитал хочет захватить всё человеческое пространство. Поэтому он постоянно «виноватит» нас и конца вины никогда не будет, мы не в силах искупить наш первородный грех перед Капиталом — нашу человечность.
Пост есть радикально антипотребительская практика. К принципиальным чертам поста принадлежит экономия на еде ради помощи бедным: солидарность, самопожертвование, борьба с социальной несправедливостью. Не сверхактуальные ли это ценности в нашу эпоху? И более глубинно: обуздать тягу к потреблению в наиболее первичной его форме — еде; «приручить» функцию питания, дестабилизированную Капиталом; ввести основу человека — питание — в сакральное пространство, «освятить» его.
Чревоугодие есть начало страстей учат нас Отцы: «первый помысел — чревоугодия» по Евагрию. Он кстати замечательно тематизирует чревоугодие, оно — не просто тяга к еде, а именно «зацикленность» на еде, делание из еды проблемы: «Помысел чревоугодия внушает монаху поскорее отступить от подвижничества: он представляет иноку его больной желудок, печень, селезенку или же описует водянку, а также иные продолжительные болезни, указывая на недостаток необходимых вещей и на отсутствие врачей. Часто он возбуждает воспоминания о тех братиях, которые подверглись подобным страданиям. Бывает и так, что он побуждает пострадавших подходить к постникам и рассказывать о своих несчастиях, которые якобы случились вследствие излишнего подвижничества». Этот монах не «хочет есть», он волнуется о своем здоровье в связи с едой: не так ли как и мы все?
В любом случае надо понимать, что в мире эпидемии ожирения, чревоугодие — не то, что было, не просто тяга к еде. Дело не в том, чтобы «меньше есть» — в «диетах» и так все стараются меньше есть. Принципиально отделить диету от поста: пост — не диета, а освобождение от «зацикленности» на еде. Характерным образом для многих пост — суета вокруг «скоромного» и «постного», «постных рецептов», «что можно и нельзя есть», то есть — анти-пост, нечто совершенно обратное самой идее поста. Суета вокруг постной еды — тот же самый феномен, что и суета вокруг диет, «здорового питания» и пр. и т. д. и т. п.
Еда — более не удовлетворение потребности и не сакральная реалия, как в Евхаристии, освящении тех или иных продуктов, в праздниках. Товарная форма захватила функцию питания: мы не едим и мы не причащаемся, мы именно что потребляем. Товаризация питания дестабилизирует его и на уровне физиологии, и на уровне культуры, отсюда и пищевые расстройства: не сакральная трапеза, и не удовлетворение голода, а социально-экономическая функция, разрушающая организм, психику, культуру. Что есть фастфуд? — он не утоляет голод, он не является едой на семейной, праздничной, сакральной — или любой другой «человеческой» — трапезе, он не выполняет никакой культурной функции. Тем самым фастфуд есть чистый товар, мы пожираем совершенно буквально саму товарную форму: и она копится внутри нас, «ожиряет» нас сам Капитал. Будучи людьми — то есть социальными существами, не-животными, мы не можем просто «питаться», просто удовлетворять голод. Поэтому еда — как и все в человеческом мире — «социализируется», «окультуривается». Капитал как разрушитель всех социальных связей разрушает и культуру питания, срывает всю культурную механику: и вот булимик не может перестать жрать, а анорексик — заставить себя есть.
Бог дарует Себя в Евхаристии как пищу. Литургия, «общее дело» христиан есть праздничный пир, совместная трапеза (анорексик не участвует в трапезах вообще; булимик стыдливо предается своим оргиям в одиночестве). Христианство — в высшей степени «материалистическая религия», мир не отвергается, но обоживается; не человек уходит из мира, но Бог становится человеком. Пост в «пищевом» своём аспекте есть анти-булимия, овладение своей потребности в пище. Пасха есть анти-анорексия, радостное принятие пищи — «пищи бессмертия». Богослужение желает нас — с нашими телами, с нашим питанием — вывести из пространства потребления в пространство Бога.
Обратимся же к авторам, которые на все эти темы писали, и попробуем провести пост на уровне его идеи, а не на уровне общества потребления.
Сначала несколько общих замечаний на нашу тематику из книги Флоренского «Философия культа», этой впечатляющей попытки дать систематическую философию православного богослужения:
«Что такое евхаристия? — Еда, но такая еда, которая имеет абсолютную значимость, т. е. истинная еда. Евхаристия, по слову молитвы, есть «истинная пища» и «истинное питие». Значит, телесная деятельность — еда — может иметь безусловную значимость».
Еда может и должна иметь абсолютную религиозную значимость: значит пост не есть «проклятие» материальному миру, но некое действие внутри «абсолютизации» материальной жизни, происходящей в богослужении. Далее Флоренский описывает противоположное движение — секуляризацию, которая вопреки «гуманизму», материализму и атеизму не возвеличивает материальную жизнь, а лишает её всякого смысла:
«К этому «Богоядению» примыкают, как его предварения: вкушения артоса, освященной просфоры, благословенного хлеба — вкушения, имеющие священное, но не безусловное значение, т<ак> сказ<ать> божественное ядение, θειοφαγία, и священноядение, ίεροφαγία. Далее идет, примыкая к этому, вкушение пищи в христианской семье, в домашней церкви и за монастырской трапезой, которое рассматривается Церковью как вид богослужения. Далее — еда в обществе, но с молитвою. Далее—безмолитвенное, б<ыть> может, но благословенное в душе пирование. Еще далее — пожирание буфетного пирожка за газетою. Еда имеет в себе иерархические степени: причащение, вкушение, трапезование, стол, пожирание. Степени эти держатся одни другими и все вместе опираются на безусловную святость причащения Св<ятых> Тайн».
Чем дальше от Евхаристии — тем ближе к «пожиранию», к «буфету», к потреблению.
В статье владыки Каллиста (Уэра) «Великий пост и общество потребления», заголовок которой мы украли, разбираются разные смыслы Великого поста в контексте современности, дается ряд ответов на вопрос «Как мы в современном нам потребительском обществе должны понимать назначение Великого поста?».
«Великая четыредесятница утверждает мировоззрение полностью противоположное стандартам нашего потребительского общества», — утверждает владыка Каллист.
Он особо подчеркивает идею солидарности, общности, противостоящие атомизации и «индивидуализму» общества потребления: «цель всякого пира — именно выразить koinonia и братство людей. Пища здесь — связующее звено, и поэтому каждая совместная трапеза есть утверждение общности» — помимо прочего, это подразумевает дела милосердия, социальную активность, реальное восстановление общности, а не на словах и в символах только.
О том, что пост — не есть проклятие миру, а наоборот его благословения Уэр пишет: «Наши тела созданы Богом, и значит, по существу своему хороши. Пища и питие, как и сексуальность, есть дар Божий; все материальные вещи могут быть таинством Его присутствия, средствами общения с Ним. Почему же тогда мы должны воздерживаться и поститься? Дело в том, что хотя мир, как творение Божье, “хорош весьма”, это в то же время мир падший. Пост и воздержание исправляют наши взаимоотношения с материальным миром, очищая нас от последствий нашей греховности и восстанавливая первоначальное видение сотворенного мира. С этой точки зрения аскеза — не отрицание, а утверждение внутренней святости всего материального. Наша цель — не подавление тела, но его преображение. Правильно понятая аскетика есть борьба не против, а за тело» — а как мы знаем у наших современников боле чем хватает проблем со своим телом, кроме уже упоминавшихся пищевых расстройств, скажем автотравматизм и пр.
Кроме этого Уэр проговаривает множество других весьма актуальных вещей.
Главный текст в этой подборке — статья современного мыслителя Джорджо Агамбена «Бычий голод». Здесь Агамбен опираясь на смысл шаббата, реконструрирует нечто, что можно было бы назвать богословием праздника, а следовательно и праздничной трапезы. Агамбен утверждает, что заповедь о субботнем покое не означает «что во время празднования шаббата люди должны отказаться от какой-либо деятельности вообще. [Запрещена] вся сфера труда и производительной деятельности в целом. Вся область разрешённой деятельности и поведения [в шаббат], от самых обыденных занятий до торжественных и хвалебных песнопений, пронизана той неопределимой эмоциональной тональностью, которую мы называем “праздничностью”. В иудеохристианской традиции этот особенный вид коллективной жизни и деятельности выражается в заповеди (смысл её мы сегодня, кажется, совершенно позабыли) “соблюдать праздники”. Бездействие, являющееся основополагающим для понятия праздника, — это не просто инертность или воздержание, а именно соблюдение, то есть особенная форма поведения и жизни». И вот оказывается, что праздник как особое состояние, особая деятельность современным людям не доступно.
«Несмотря на некую сохранившуюся ещё ностальгическую выразительность, праздник, более чем очевидно, перестал быть тем, что мы проживаем с истинной верой. В этом смысле Кереньи сравнивал потерю праздничного ощущения с состоянием человека, который хочет танцевать, но больше не слышит музыки. Музыки мы больше не слышим, мы не умеем больше “соблюдать”. И, тем не менее, мы не можем отказаться от праздника, продолжая в любом случае, даже вне официальных праздничных дней, следовать той особенной — и утерянной — форме поведения и жизни, которую мы называем “празднованием”. Мы упорно танцуем, компенсируя отсутствие музыки шумом дискотек и громкоговорителей, мы не прекращаем растрачивать и разрушать — причём чаще всего саму жизнь, — так и не достигнув состояния [праздника]». Интересно, что в уже цитировавшемся нами тексте Беньямин говорит нечто рифмующееся с мыслью Агамбена:«Капитализм — это отправление некоего культа sans (t)rêve et sans merci [без передышки и снисхождения]. Нет ни одного «буднего» дня, нет дня, который не был бы праздничным — в пугающем смысле развертывания всех помпезных священнодействий, крайнего напряжения радений». Иными словами капитализм нарушил ритм постов и праздников, обессмыслил человеческое время; нет собственно ни будней, ни шаббата, ни поста, ни праздника: также как капитализм дестабилизировал пищевую функцию. О последней Агамбен пишет:
«В Застольных беседах Плутарх рассказывает, как присутствовал в Херонее на празднестве под названием “Изгнание булимии”. Кого–нибудь из рабов, ударяя прутьями вербы, выгоняют из дверей, со словами: “Прочь, булимия, сюда, богатство, сюда, здоровье!” Boulimos в переводе с греческого означает “бычий голод”. Изгнать “булимичного” раба значит исключить определённый способ поедания пищи (пожирания или поглощения, как у зверей, пытающихся утолить заведомо неутолимый голод) и тем самым освободить пространство для иного вида питания — человеческого и праздничного, возможного только после того, как “бычий голод” будет изгнан, а булимия прекращена. То есть принятие пищи должно стать шаббатом питания. Ударами прутьев из веток авраамова дерева изгоняют из дома раба, воплощающего в своём теле бычий голод, который необходимо выдворить из города, дабы освободить место для праздничной трапезы. Точно так же и человек, страдающий булимией, ощущает всей своей плотью бычий голод, который уже невозможно выгнать из города. Часто страдающий ожирением, неуверенный в себе, неспособный держать себя в руках и потому, в отличие от анорексика, вызывающий всеобщее осуждение булимик оказывается напрасным козлом отпущения при невозможности подлинного праздничного поведения в наше время, бесполезным пережитком очищающей церемонии, смысл коей современные общества утратили».
Современность испытывает нечто вроде «бычьего голода», неудовлетворимого позыва к потреблению, ибо шаббат, праздник — то есть даруемый религией сакральный ход времени — более недоступен нам. Срыв религии сорвал и «человеческий» способ питания, оставив нам лишь «бычий голод». Трапеза сорвалась в булимию, пост — в анорексию. Великий пост есть нечто вроде изгнания «булимии», дарующей возможность шаббата питания в Пасху — преодоление анорексии.
«Объядение, лакомство, чревоугодие: учение отцов-пустынников о еде и посте (на основе текстов Евагрия Понтийского)» Гавриила (Бунге) — замечательная, доходчивая, но глубокая книга о христианском отношении к еде. Книга эта особенно ценна тем, что здесь излагается святоотеческое учение о еде в контексте современности: зацепкой для автора стала эпидемия булимии:
«Этому пороку предаются в одиночестве и он не приносит настоящего удовлетворения. Многочисленные признания свидетельствуют о том, что тот, кто ему предается, сначала планомерно заготавливает все необходимое, затем тщательно запирается, занавешивает окна и начинает есть, чтобы теперь, в полном одиночестве, набить себе глотку буквально до краев. Причем всем, что только найдется в холодильнике и может доставить удовольствие, вплоть до припасенных консервов. Это сопровождается утонченно продуманной последовательностью блюд, в результате чего поглощенная пища становится совершенно не перевариваемой. Картина прискорбная: в конце концов все заканчивается тошнотой и рвотой, истерическим плачем и полным отчаянием. Налицо душевно-телесный надлом.»
В замечательной книге отца Александра Шмемана «Великий пост» все наши темы сплетены. Интересно, что он, как и Агамбен, тоже использует метафору музыки, точнее её смерти в современности (в обществе потребления):
«Музыка перестала быть тем, что слушаешь; она превратилась в какой–то музыкальный фон разговоров, чтения, занятий и т. д. Эта постоянная необходимость в музыке изобличает неспособность современного человека наслаждаться тишиной, воспринимать ее не как что–то отрицательное, как отсутствие чего–то, но именно как условие для всякого настоящего присутствия. Если христиане прежних времен жили по большей части в мире тишины и молчания, дававших им возможность полностью сосредоточиться на внутренней жизни, то современные христиане должны делать особые усилия, чтобы получить хотя бы существенно нужное молчание и тишину, необходимые для соприкосновения с высшей реальностью. Таким образом, проблема радио и телевидения в течение Великого Поста — это не побочный вопрос, а в некотором смысле вопрос духовной жизни и смерти. Надо понять, что невозможно делить нашу жизнь между великопостной светлой печалью и переживанием модного фильма или спектакля. Эти два переживания несовместимы, и одно из них окончательно уничтожает другое. Однако, очень вероятно, что последний модный фильм скорее одолевает светлую печаль; обратное может произойти только с приложением особых усилий. Поэтому первый великопостный обычай, который можно предложить, это решительное прекращение слушанья радио и телевидения Великим постом».
Помимо ценнейшего совета о посте на медиа, тут прекрасно подчеркнута несовместимость той культуры, где есть пост и современной культуры. Эта последняя уничтожает «глубокий и серьезный смысл религии»:
«По отношению к Великому посту вместо того, чтобы задавать существенные вопросы: «Что означает поститься?» или «Что такое Великий пост?» — мы удовлетворяемся великопостным символизмом. В церковных журналах и листках появляются рецепты: «вкусные постные блюда»; некоторые приходы может быть даже увеличивают свой доход хорошо помещенным объявлением «постного вкусного обеда»» — интересное замечание о том, как логика Капитала и потребления в целом проникает в Церковь. А смысл Поста — в связи с нашей темой тела — такой:
«Мы должны поститься ради Бога. Мы должны ощутить Его присутствие в нашем теле, которое становится Его храмом. Поэтому и к телу, и к еде, ко всему образу жизни нашей, мы должны относиться с религиозным уважением».
Логику «изгнания булимии» отец Александр описывает так:
«Аскетический пост состоит в сильном сокращении пищи, так чтобы постоянное состояние некоторого голода переживалось нами как память о Боге и поддерживало постоянное усилие хранить эту память. Всякий, кто исполнял такой пост — хотя бы немного — знает, что этот аскетический пост, вместо того, чтобы ослаблять, создает в нас известную легкость, собранность, трезвость, радость и чистоту. Пища принимается действительно, как Божий дар».
В теме еды есть глубокое богословское измерение. Вот оно, в связи с тем, как Адам в грехопадении стал «потребителем»:
«Мир и пища были созданы, чтобы посредством их человек имел общение с Богом, и только пища, принятая ради Бога, могла быть животворной. Сама по себе пища не имеет в себе жизни и не может ее воспроизводить. Один Бог имеет Жизнь, и Сам есть Жизнь. В самой пище начало жизни — Бог, а не калории. Таким образом, есть, т. е. быть живым существом, знать Бога и быть в общении с Ним — все это одна и та же реальность. И безмерная трагедия Адама в том и состоит, что он воспринял пищу как «жизнь в себе». Больше того, он вкусил ее, скрываясь от Бога, вне Его и для того, чтобы быть независимым от Него. И сделал он это, потому что поверил, что пища имеет жизнь сама по себе и что, вкушая от этой пищи, он может сам стать, как Бог, т. е. иметь жизнь в самом себе. Проще сказать: он поверил в пищу, тогда как единственный предмет веры, доверия, уверенности — Бог и только Бог. Земной мир, пища сделались его богами, источником и началом его жизни. Он стал их рабом.»
Пост есть средство преодоления этого рабства:
«Что означает пост для нас, христиан? Это участие в постном опыте Самого Христа, которым он освободил нас от совершенной зависимости от пищи, материи и мира. Но освобождение наше ни в коем случае не может быть полным. Мы живем еще в падшем мире, в мире Ветхого Адама, и, составляя часть этого мира, мы все еще зависим от пищи. Но т. к. смерть, через которую все мы должны пройти, побеждена Смертью Христовой, и стала переходом в жизнь, пища, которую мы вкушаем, и жизнь, которую эта пища поддерживает, может стать жизнью в Боге и для Бога. Часть нашей пищи уже стала «пищей бессмертия» — Телом и Кровью Самого Христа. Но даже ежедневный, «насущный хлеб», который мы получаем от Бога, может в этой жизни, в этом мире быть тем, что поддерживает и укрепляет наше общение с Богом, а не отдаляет нас от Него. Однако только пост может осуществить это преобразование, дать нам существенное доказательство того, что наша зависимость от пищи и материи не окончательна, не абсолютна и что в соединении с молитвой, благодатью и служением Богу эта зависимость сама хочет стать духовной. Все это означает, что понятый по–настоящему, в истинном своем значении, пост есть единственное средство восстановления в человеке его подлинной природы. Это не теоретический, а практический и реальный вызов великому Лжецу, убедившему нас в том, что мы зависим от одного хлеба, и построившему все человеческое знание, науку и существование на этой лжи. Пост изобличает эту ложь».
Агамбен и Шмеман используют метафору смерти музыки как метафору невозможности тех или иных религиозных практик в современном мире. Обогатим наш текст следующей цитатой из книги «Казус Вита Нова» композитора Владимира Мартынова, описывающим как музыка (в одном ряду с праздниками, едой, постом) была сожрана потреблением:
«Пространство мегаполиса — это пространство потребления, и какими бы разными социально-антропологическими функциями ни обладали звуковые объекты, попадающие в это пространство, будь то пение буддийских монахов, месса Обрехта, опера Монтеверди, симфония Моцарта или балет Стравинского, — все это неизбежно превращается в продукты потребления. Музыкальное пространство мегаполиса можно уподобить огромному супермаркету, на полках которого вместо сыров, колбас, фруктов, вин и прочих продуктов располагаются произведения разных эпох, культур, направлений, жанров и стилей, способных удовлетворить запросы посетителей с самыми разным вкусами, пристрастиями и амбициями. Не важно, что в свое время и в своем месте все эти музыкальные продукты могли быть нацелены на самые разные цели: служение Богу, стремление к возвышенному, открытие новых возможностей музыки или выражение страха перед жизнью, — важно то, что, попав на полки этого супермаркета, они начинают служить одной-единственной цели, а именно быть потребленными, хотя сами производители продуктов могут субъективно ощущать себя по-другому и не соглашаться с таким утверждением».
Не так ли с Великим постом, Пасхой, их богослужением, и пр.? Все эти вещи создавались в определенном контексте и попадая в совершенно иной контекст общества потребления по внешности оставаясь как бы тем же самым разве не меняют ли они свой смысл на противоположный — «потребительский»? Шмеман:
«Как бы ни отличались условия нашей теперешней жизни от прежних, как бы реальны ни были трудности и препятствия, которые создает современная жизнь, ни одно из них не может быть абсолютным препятствием, ничто не может сделать Великий Пост невозможным для нас. На самом деле, корень постепенной утраты реального влияния Поста на нашу жизнь — глубже всего этого. Корень ее в том, что мы сознательно или бессознательно сводим религию к поверхностному номинализму или символизму — этому лучшему способу «обходить» и перетолковывать требования, предъявляемые религией к нашей жизни, серьезность усилия или подвига. Мы должны добавить, что такая «редукция» особенно свойственна православным.
Не сегодня, даже не вчера, а уже давно мы нашли способ примирить абсолютные требования Церкви с нашей человеческой слабостью, и при этом не только не теряем чувства собственного достоинства, но вдобавок оправдываем себя и считаем совесть свою чистой. Способ этот состоит в символическом исполнении требований Церкви; символический номинализм проникает теперь во всю нашу религиозную жизнь. Так, например, нам в голову не придет изменить нашу литургию и ее монастырский устав, — Боже упаси! — мы просто продолжаем называть богослужение, длящееся час, «Всенощным бдением» и гордо объясняем, что это такая же служба, которую совершали монахи в Лавре св. Саввы в IX веке.
Духовная опасность здесь состоит в том, что постепенно к самой религии начинают относиться, как к некоей системе символов и обычаев, не понимая того, что эти последние должны служить призывом к обновлению и усилию. Больше сил тратится на приготовление постных блюд и на пасхальное разговенье, чем на сам пост и приготовление к участию в тайне Воскресения Христова. Это означает, что пока мирские обычаи и традиции не будут вновь соединены с религиозным отношением к жизни, которое их породило, пока отношение к символам останется несерьезным, — и Церковь останется оторванной от жизни, не имеющей власти над ней».
На специальной странице мы собрали множество различных материалов о Великом посте.
