Григорий Шеянов о наболевшем…

Начну издалека. Года с 2012-го или 2013-го. И особенно — 2014-го. Когда я стал серьезно задумываться о приемлемых для меня границах вовлеченности в церковную жизнь. Простые и лёгкие правила — проявлять сыновнее доверие своей Церкви, покрывать любовью недостатки ее служителей и в меру разумения делиться с окружающими радостью христианской жизни — постепенно перестали работать и распались на ряд тяжелых вопросов. В какую меру нужно участвовать в приходской жизни, если остается все меньше и меньше единомыслия с моими соприхожанами? Нужно ли рассказывать (и что именно рассказывать) неверующим людям о Церкви, с некоторыми поступками священноначалия которой я не могу согласиться?  И, главное, есть ли какая-то гипотетическая граница, после пересечения которой мне придётся уйти из моей Церкви? Идем ли мы с моей Церковью одним путём, или это мой самообман, а на самом деле пути уже давно разошлись?

Я знал общепринятые ответы. Слышал о евхаристическом единстве Церкви, которое может быть нарушено только отпадением в ересь, но не личными грехами священноначалия. Как сказал один мой знакомец — можно было бы отказать в послушании патриарху, если бы тот, например, подписал унию. А в других случаях… Кажется, на этом месте я его оборвал и про другие случаи не дослушал. Подобные ответы удовлетворяли рассудок и до известной меры облегчали бремя личной ответственности, но не давали твердой опоры душе. Можно было бы и дальше заставлять себя верить в стройные логические конструкции канонического права и игнорировать возникающий при этом интуитивный дискомфорт. Но, боюсь, что закончиться это могло бы плохо. И я рад, что не зашел слишком далеко по этому пути.

Душа находила опору в другом, в осознании причастности к торжествующей Церкви Христа и Его святых. Я по-прежнему чувствовал, что святые, прославленные моей Церковью, — это мои святые. Они не хотели меня отпускать. Особенно близкими и родными были российские новомученики. Читая жизнеописания и творения новомучеников, я невольно обращал внимание и на их понимание вопросов практической экклезиологии и канонического права — вопросов, которые становились для меня жизненно важными.

И даже при беглом знакомстве и с экклезиологическими взглядами новомучеников (и с историей Российской церкви XX века в целом) — стройные конструкции канонического права разлетаются вдребезги. Современные семинаристы могут зазубривать фразы о канонической церковной власти (патриарх Тихон, митрополит Петр, патриарх Сергий), от которой отпадали «неканонические» раскольники — но погружение в историю даёт другую картину, начисто лишенную линейного схематизма. Взять, скажем, 1925 год. Во главе нашей Церкви стоит патриарший местоблюститель митрополит Пётр. Свою власть он получил по завещательному распоряжению покойного патриарха Тихона — практика, однозначно осужденная древними канонами. Согласно букве канонов, и патриарх Тихон и митрополит Петр должны были быть отлучены от Церкви в момент составления такого завещания (76-е Апостольское правило, 23-е правило Антиохийского собора). Впрочем, патриарх Тихон был отлучен двумя годами ранее, решением обновленческого «собора», в котором приняли участие около половины тогдашних российских епископов старого поставления. Решения этого «собора», как и законность церковной власти обновленцев, признаны четырьмя Поместными православными церквями (кажется, в ту пору их и было всего четыре, не считая Российской). То есть иерархия, подведомственная митрополиту Петру, не имеет ни канонической преемственности у прежней Церкви, ни евхаристического общения с мировым православием. Окажись в 1925 году любой из современных семинаристов, зубривших каноническое право, — ему пришлось бы записываться в обновленчество.

И, тем не менее, мы твёрдо верим, что именно священномученик Петр возглавлял в ту пору благодатную Российскую Церковь. Почему?

В то непростое время верные чада моей Церкви должны были совершать свой личный экклезиологический выбор едва ли не каждый Божий день. Этот выбор требовал не канонической эрудиции, а духовного труда. И верные чада «своим православным чутьем, не зная писаных законов, безошибочно определяли подлинную церковную правду и возвращали к ней самих пастырей, пошатнувшихся было на своей церковной стезе, вследствие книжнического пользования писанными церковными правилами». Так писал священномученик митрополит Кирилл (Смирнов), пользовавшийся, пожалуй, самым большим нравственным авторитетом из числа тогдашних иерархов. Я думаю, что только на личный духовный труд и стоит рассчитывать в моменты подлинного выбора. Когда мой знакомец упомянул о патриархе и унии, я перебил его и сказал, что он недооценивает врага нашего спасения, который вполне способен придумать свежие и оригинальные приёмы духовной брани против Церкви, вместо того чтобы вечно повторять военную тактику времен Куликова поля.

Священномученик Кирилл совершил непростой экклезиологичекий выбор в 1928 году, прервав евхаристическое общение с заместителем патриаршего местоблюстителя, митрополитом Сергием (Страгородским). Митрополит Сергий увещевал митрополита Кирилла, прибегая к железной канонической логике: «Вы порвали с нами евхаристическое общение и в то же время не считаете ни себя учинившим раскол, ни нас состоящими вне Церкви. Для церковного мышления такая теория совершенно неприемлема — это попытка сохранить лед на горячей плите… Если мы с Вами одинаково полноправные члены Св. Православной Церкви, то это необходимо должно выразиться в евхаристическом общении между нами». Митрополит Кирилл твердо отстаивал свой выбор (который лично мне кажется правильным): «Если в данном случае есть с моей стороны попытка, то не к сохранению льда на горячей плите, а к тому, чтобы растопить лед диалектически-книжнического пользования канонами и сохранить святыню их духа. Я воздерживаюсь литургисать с Вами не потому, что тайна Тела и Крови Христовых будто бы не совершится при нашем совместном служении, но потому, что приобщение от Чаши Господней обоим нам будет в суд и осуждение, так как наше внутреннее настроение, смущаемое неодинаковым пониманием своих церковных взаимоотношений, отнимет у нас возможность в полном спокойствии духа приносить “милость мира, жертву хваления”».

Наверное, эти цитаты требуют некоторых пояснений и введения в контекст. Но это отдельный разговор, слишком далеко выходящий за рамки нашей темы.

Пора вернуться в 2018 год и сказать уже два слова о попытках образования Украинской поместной церкви. Хочется сразу вынести за скобки вопрос, кто имеет формальное право на это деяние, а кто такого права не имеет. Юридическая плоскость этого спора лично мне мало интересна. Субъективное значение для меня имеет другой вопрос: каков дух этого процесса созидания поместной церкви?

Церковь имеет быть создана по инициативе государственной гражданской власти. Риторика президента Украины при упоминании поместной церкви сквозит какими-то «хозяйскими» нотками и кажется мне стилистически близкой то ли речам Российских императоров синодального периода, то ли записке Льва Троцкого о необходимости образования «сменовеховской» церкви обновленцев. Украинское (да и не только украинское) общество возлагает большие надежды на создание единой поместной церкви, но оценивает его как сугубо политическое событие, как важный этап в бесконечном процессе украинского нацбилдинга. Голоса духовенства и мирян, искренне скорбящих о разделении украинских православных, вызывают симпатию, но тонут в стройном хоре маловерующих или  неверующих граждан Украины, желающих освободиться от церкви — «иностранного агента». Несомненно, что геополитика и практическая экклезиология тесно переплетены между собой со времен императора Константина. Но опыт XX века вызывает у меня тревогу при виде любого вмешательство политики в церковную жизнь. Можно принять на веру слова о большой политической пользе образования Украинской поместной церкви (хотя лично у меня эти слова вызывают некоторые сомнения). Однако интересы Церкви в подобных вопросах не тождественны интересам государства и не должны быть им подчинены.

Глава Киевского патриархата уже произнес несколько обтекаемых фраз о том, что представителям российской Церкви место в России, а главные православные святыни Украины должны принадлежать церкви украинской. Можно сколько угодно упрекать РПЦ в нагнетании темы насилия и расчете на какие-то политические дивиденды от актов насилия в отношении себя самой. Но для меня вполне очевидно, что образование поместной церкви неминуемо приведет к очередному болезненному переделу церковной собственности, проходящему на грани государственного гонения в отношении общин определенной юрисдикции.

Мне кажется, что сейчас мы столкнулись с тем редким случаем, когда форма соответствует содержанию — и ветхие буквы канона наполняются живым духом, некогда вдохновлявшим древних отцов на формулировки соборных правил. Вмешательство епископа в дела соседней церковной области было в древности решительно осуждено, как практика, порождавшая двоевластие и вытекающие из него неустройства церковной жизни Практика, приводящая к недальновидным и необдуманным решениям пришлого пастыря, плохо знающего новую для него паству. Практика, погрешающая против братской любви и создающая угрозу церковному единству.

И безотносительно к вопросу о том, какой именно патриарх сейчас имеет больше юридических прав на Киевскую митрополию — мне кажется, что против духа этого канона погрешают действия Константинополя. Разрыв евхаристического общения представляется мне адекватной мерой реагирования в том случае, если неоднократно были испробованы все другие способы урегулирования ситуации. Этот разрыв не означает ни пребывания одной из сторон конфликта в расколе с мировым православием, ни, тем более, безблагодатности ее Таинств. Лично для меня очевидно, что разрыв общения теряет силу для любого мирянина в случае смертельной опасности, тяжелой болезни, долгой невозможности приобщения в храмах других юрисдикций. Надеюсь, что дальнейшее развитие ситуации приведет Константинополь и Москву к скорейшему восстановлению единомыслия и общения.

Возможно, с моим мировоззрением что-то не в порядке — но меня не слишком пугает решение нашего Синода, которое в любой момент может быть отменено. Сильнее пугает отсутствие внутреннего единства. Страшна риторика некоторых российских церковных функционеров и околоцерковных СМИ — лишенная мира, любви и простого достоинства. Создается впечатление, что дух раскола и вправду может обосноваться (да и обосновался уже) в отдельных головах православных россиян, и это, безусловно, очень опасный контекст для нынешних синодальных решений.