Андрей Десницкий продолжает спор от имени Скептика и Ретрограда о природе библеистики и почему этот спор может быть полезен обеим сторонам.

 

В прошлый раз мы остановились на том, что Скептик и Ретроград спорят о содержании понятия «наука». Надо сказать, что споры на эту тему идут до сих пор и ученые пока далеки от однозначного решения. Оставим на время наших друзей (мы обязательно к ним вернемся) и поговорим о науке.

В целом можно сказать, что наука – это целенаправленная и организованная деятельность по познанию мира при помощи научного метода и результат этой деятельности. Что такое научный метод, точно определить трудно, но можно назвать его основные принципы:

• любое утверждение должно быть доказано (принцип верификации);
• любое утверждение в принципе может быть опровергнуто (принцип фальсификации);
• любое утверждение должно быть основано на законах логики;
• любое утверждение должно сопровождаться указаниями на его ограничения, сферу применимости и «слабые места».

А как осуществляется эта деятельность? Общая модель выглядит примерно так. Ученый собирает все известные ему факты и предлагает гипотезы – модели, которые объясняют максимально возможное количество фактов наиболее убедительным и непротиворечивым способом. Далее гипотеза доказывается логически и проверяется на практике – прежде всего, ее способность прогнозировать события. Практика позволяет уточнить, а иногда и отвергнуть гипотезу.

Да, метод один, но науки бывают разными. Рассказывают, как некогда на заседании Академии наук СССР вице-президент Академии, физик Владимир Стеклов заявил: «Науки делятся на естественные и противоестественные». А историк Сергей Платонов на это ответил: «Нет, на общественные и антиобщественные». Так «физики» и «лирики» обменялись любезностями, заодно в очередной раз убедились, что науки у них неодинаковые. Строго говоря, с точки зрения одних научных дисциплин другие – не совсем научные.

Образцовыми считались всегда науки естественные вроде химии или точные вроде математики. В них достижима абсолютная устойчивость и повторяемость результатов: дважды два всегда будет четыре, молекула воды всегда будет состоять из двух атомов водорода и одного кислорода. На этой устойчивости основана вся современная технология: мы твердо знаем, что нажатие той или иной кнопки на нашем мобильном телефоне или в кабине сверхзвукового самолета приведет к ожидаемому результату, и только это позволяет нам пользоваться этой техникой. Если вдруг какой-то самолет ведет себя непредсказуемо (что, как правило, приводит к аварии), конструкторы немедленно запрещают полеты всех самолетов этой модели до тех пор, пока отклонение от модели не будет объяснено и устранено.

Науки, посвященные живой природе, например, биология, точны в гораздо меньшей степени, чем физика или химия. Живые организмы ведут себя не всегда по шаблону: можно изучать маршруты миграции перелетных птиц, но невозможно утверждать, долетит ли до конечного пункта данная конкретная птица и на каком конкретно дереве она совьет себе гнездо. А иногда бывает и так, что стая просто никуда не улетает – в Москве на Воробьевых горах который год подряд зимуют утки: теплые сточные воды оставляют для них незамерзшую полынью даже в морозы, а прохожие подкармливают птиц. Так данные конкретные утки неожиданно стали неперелетными.

Примерно так же устроена лингвистика, наука, которая изучает человеческие языки. Они тоже подчиняются определенным законам, но каждый конкретный носитель каждого языка то и дело отклоняется от нормы или даже нарушает эти законы, да и сами правила со временем изменяются, как и живые организмы.

Но всё это намного усложнится, если мы заговорим о поведении разумных существ, людей, или начнем задумываться не только над грамматическим строением фраз, но и над тем, что эти люди друг другу хотят сказать этими фразами. Даже самый всеохватный социологический прогноз при самых честных и прозрачных выборах никогда не предсказывает результата этих выборов с точностью до долей процента – а что говорить о решениях куда менее формализуемых и гибких, которые каждый из нас принимает каждый день? Поэтому социальные науки – этот еще один шаг прочь от незыблемости математических формул.

Но социолог, по крайней мере, имеет неограниченный доступ к объекту своего исследования и может опросить столько людей, сколько пожелает. Любому из них он может задать дополнительные вопросы, у любого может уточнить, что тот имел в виду. А что делать историку? Все люди, чьи голоса он слышит, уже мертвы, и ни о чем переспросить их нельзя. Если речь идет о недавней истории, например, о Второй мировой войне, это компенсируется, по крайней мере, огромным количеством самых разнообразных свидетельств. И то не утихают споры о разных гипотезах: собирался ли Сталин напасть на Гитлера первым, допускал ли такую возможность? Верил ли в нерушимость договоров с ним, или сам тайно готовился к войне?

Но если мы обсуждаем события, произошедшие несколько тысячелетий назад и отраженные всего в одном или двух источниках, наши затруднения вырастают до небес. Мы не только не можем повторить никакого результата, мы даже не в состоянии установить множество разнообразных деталей: а как оно там на самом деле происходило? Впрочем, ведь и астрофизики вынуждены судить, к примеру, о том, как устроены далекие светила, по косвенным данным, а взять пробу они не могут. Всякая наука имеет предел, которого не может перейти – но вместе с тем старается его отодвинуть, расширить сферу возможного и доступного для ученых.

Но мы еще не закончили наше мысленное путешествие от естественных наук к… противоестественным? Или сверхъестественным? Во многих европейских университетах традиционно существуют теологические факультеты, но… Бога невозможно изучать, как древнюю рукопись или тропическую бабочку, или пусть даже самую далекую звезду. Следовательно, теология или богословие – не наука о Боге, а скорее наука о том, как люди о Боге говорят. Богослововедение, если угодно, как и литературоведение – не наука о том, как писать гениальные стихи, а наука о том, как их читать и понимать.

Примерно то же самое, кстати, касается философии как светского аналога богословия: на философских факультетах не столько предаются размышлениям о смысле жизни и тщете всего сущего, сколько изучают историю подобных размышлений.

Притом чем меньше в науке естественного и чем больше общественного, тем она субъективнее: исследователь не может отождествить себя с тропическим цветком, с далекой звездой или математической формулой, но с людьми он себя неизбежно в некоторой степени отождествляет, сочувствует им или спорит с ними, оценивает их поступки и слова не только как ученый, но и как человек. Даже выбор объекта исследования уже в огромной степени определяется его личными пристрастиями.

А если речь идет о материях, связанных с религией, исследователь будет уже иметь дело с такими материями, которые имеют отношение к его собственной судьбе в вечности. И как тут оставаться объективным? Может ли он забыть о своих предпочтениях, воззрениях, верованиях? Видимо, может постараться сделать так, чтобы они не диктовали ему готовых выводов, но и это бывает непросто.

Гуманитарии не ставят эксперименты, а занимаются по преимуществу интерпретацией текстов, а всякое понимание текста рождается только в голове у человека, под влиянием определенных идей и контекстов. Это можно сознавать и делать соответствующие поправки, но от этого невозможно избавиться – «химически чистого» значения не существует в принципе, есть только чье-то личное понимание, которым можно делиться, которое можно обсуждать, но абсолютной объективности тут не достичь.

Впрочем, верующий и не обязан подтверждать свою веру научными теориями – иначе это будет уже не вера, ведь не веруем мы в таблицу умножения или таблицу периодических элементов. Мы просто принимаем эти таблицы как доказанное и проверенное знание.

Полностью отделить одно от другого не всегда получается, но сознательное смешение веры с наукой отпугивает верующих от науки, а ученых от веры (особенно же трудно приходится тем, кто старается совместить одну с другой). Ученый справедливо опасается, что ему будут навязывать готовые решения, а верующий имеет не меньше оснований опасаться, что важнейшие постулаты его веры будут разобраны на составные части и объявлены ненаучными.

Вопросы эти касаются ученых самых разных верований и воззрений, которые живут в самых разных странах, но есть тут у России и своя специфика. Мы слишком привыкли к доминанте одной идеологии. Раньше это была идеология атеистическая: в СССР из одного издания в другое перепечатывались теории о максимально позднем происхождении всех библейских книг: вплоть до изданий 1980-х годов «Настольная книга атеиста» повторяла абсурдное утверждение, будто Деяния апостолов были написаны в конце II века и стали последней книгой Нового Завета. Интенция понятна: доказать, что библейские тексты поддельны и недостоверны. С тех пор переменился вектор движения, но сменить образ мышления намного труднее, верующие порой стремятся доказать противоположное тому, что доказывали атеисты, пользуясь практически той же логикой.

Однако наши друзья заскучали, дадим им слово.

Скептик (С): Мы, кажется, несколько разобрались с наукой. Теперь расскажите мне про свою веру. Что это, как не ряд субъективных, недоказуемых положений, которые были придуманы в древнем мире и выглядят сегодня полным анахронизмом?

Ретроград (Р): Это многовековой опыт, подтвержденный на примере множества святых.

С.: Не буду спорить насчет святых, но мракобесов и фанатиков во все века среди верующих было никак не меньше. И что подтверждает это обстоятельство?

Р.: Всего лишь то, что верующие бывают очень недостойными представителями той истины, в которую верят. Но истины это не умаляет!

С.: Так и вы тоже лично недостойны?

Р.: Разумеется.

С.: Но как я могу тогда вам доверять?

Р.: А вы не доверяйте мне – есть отцы церкви, верьте им.

С.: Но ведь они умерли?

Р.: Сохранились их произведения и рассказы о них.

С.: То есть мне предлагается принять за непреложную истину чей-то пересказ, например, ваш – и вы сами признали, что человек вы несовершенный?

Р.: И церковь как сообщество верующих не свободна от земных пристрастий и грехов. Но она и указывает нам путь и ведет нас к Богу.

С.: Это вопрос спорный, но уж науку-то она точно запрещает!

Р.: Что вы! Множество ученых всех времен и народов были глубоко верующими людьми.

С.: Это, конечно, их большой недостаток, мешавший объективному анализу.

Р.: Да и вся библеистика возникла и развивалась, за редкими исключениями, именно среди верующих людей, потому что они видели в Библии Писание и стремились его изучить и лучше понять.

С.: Это обстоятельство приходится признать. Но ведь для ученого вера, по сути, путы на ногах, они не дают шагать вперед…

Р.: Да нет же, это крылья за спиной!

Так можно ли совмещать веру и науку? Поговорим об этом в следующий раз.