на наш Телеграм
Сегодня — день рождения Антона Чехова. Прекрасный повод подумать о его отношениях с религией.
Книга
Борис Зайцев в своей «Литературной биографии» Чехова полемизирует с двумя популярными в то время концепциями: советской, по которой Чехов предстает чуть ли не соцреалистом, и эмигрантской (Шестов, Адамович), в которой Чехова понимали как «жестокого таланта», художника пустоты и абсурда. Зайцев же видит Чехова как минимум певцом гуманизма, любви к ближнему, искателя смысла, как максимум — писателя, проникнутого евангельским светом. Причем этот свет все ярче к концу творчества Чехова. «Побеждают святые и смиренные» — так Зайцев видит чеховскую мысль в «Дяде Ване», например. Несколько цитат:
«“Простой веры” не было у самого Чехова и по ней он (бессознательно) тосковал. Но «как должно служить Ему» — это сидело в нем прочно. Обратно тому, что о нем думали в 80-х гг., в Чехове не было равнодушия и безыдейности. Его действенный и живой Бог, живая идея было человеколюбие. Над этим он не подымался. Мистика христианства, трансцендентное в нем не для него. Природно в Чехове, совсем «Чехов» — это соединение Второй заповеди с добрым Самарянином. «Возлюби ближнего твоего» и действенно ему отдайся — вполне Чехов этой полосы. Внеразумное, от горнего света, проблескивает только в последних его произведениях».
«Зло и грубость и жадность, жестокость внешне победительны. Но как и в «Дяде Ване», внутренне побеждают смиренные и святые».
Статьи
«Чехов и Горький». Дмитрий Мережковский:
«“Религия человечества” без Бога, религия человечества, только человечества всегда была и есть доныне бессознательная религия русской интеллигенции.
Чехов и Горький — первые сознательные учителя и пророки этой религии.
“Человек — вот правда. В этом — все начала и концы. Все в человеке, все для человека. Существует только человек”. “Истинный Шекинах (Бог) есть человек”.
Таково исповедание Горького. А вот оно же у Чехова:
“Человек должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд, выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным”. “Мы высшие существа и, если бы в самом деле мы познали всю силу человеческого гения, мы стали бы как боги”.
В обоих исповеданиях есть недосказанность: ежели «существует только человек», ежели человек сам для себя единственная правда, единственный Бог, то что такое Бог вне человека? На этот вопрос у Чехова и Горького ответа нет, — не потому ли, что он слишком ясен?»
«Чехов и Горький действительно “пророки”, хотя не в том смысле, как о них думают, как, может быть, они сами о себе думают. Они “пророки”, потому что благословляют то, что хотели проклясть, и проклинают то, что хотели благословить. Они хотели показать, что человек без Бога есть Бог; а показали, что он — зверь, хуже зверя — скот, хуже скота — труп, хуже трупа — ничто».
«Асфодели и ромашка». Дмитрий Мережковский (о «Письмах из Сибири» Чехова):
«Надо было наговорить столько лишнего, сколько мы наговорили, надо было столько нагрешить, сколько мы нагрешили, святыми словами, чтобы понять, как он был прав, когда молчал о святом. Зато его слова доныне — как чистая вода лесных озер, а наши, увы, слишком часто похожи на трактирные зеркала, засиженные мухами, исцарапанные надписями.
И как я сейчас благодарен ему за то, что нет у него в «Письмах» никаких метафизических вопросов, ни «тайны», ни «действа», ни «жертвы», ни «мистерии», ни «мифотворчества»! Из этого всего уходишь к нему, как из международного вагона-ресторана, где надышали, наели, напили, накурили, наговорили — главное, наговорили так, что хоть топор вешай в воздухе, — прямо в летнюю русскую ночь, когда зеленая заря не хочет погаснуть, коростели скрипят, и пахнет болотцем, елками, березовым веником; дышишь — не надышишься, слушаешь — не наслушаешься. Какая радость, какая святость молчать о святом».
«Чехов и Суворин». Дмитрий Мережковский:
«Умер любимый. Письма умершего читает любящий и узнает его вину перед собою, свою — перед ним. Но поздно: уже нельзя простить и быть прощенным. Непоправимое, неискупимое. Как бы вторая смерть, более страшная.
Такое чувство мы испытываем, читая письма Чехова к Суворину.
Суворин и Чехов — соединение противоестественное: самое грубое и самое нежное. Пусть в суворинских злых делах Чехов неповинен, как младенец; но вот черт с младенцем связался. Мы знали об этом, но не хотели знать, старались не видеть, закрывали глаза. Но увидели. И что нам с этим делать? Как быть? Принять как неизбежное? Соединить Суворина с Чеховым в вечности так же, как соединялись они во времени? Любишь кататься — люби саночки возить: чеховское катанье, суворинские саночки?»
«Мертвый Чехов. И наша любовь к нему — любовь к мертвому? Нет, к живому. Оживить Чехова — значит отделить его от Суворина, преодолеть в самом Чехове чеховщину, сувориновщину, обывательщину — те «русские потемки», в которых он погиб».
«В освобождение мы не верим, Бога у нас нет». Обе веры мы потеряли вместе и только вместе найдем. Вот что хочет нам сказать живой, бессмертный Чехов.
«Творчество из ничего». Лев Шестов:
«Чехов был певцом безнадежности. Упорно, уныло, однообразно в течение всей своей почти 25-летней литературной деятельности Чехов только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды. В этом, на мой взгляд, сущность его творчества. Об этом до сих пор мало говорили — и по причинам вполне понятным: ведь то, что делал Чехов, на обыкновенном языке называется преступлением и подлежит суровейшей каре. Но как казнить талантливого человека?
Нужно портить, грызть, уничтожать, разрушать. Спокойно обдумывать, предугадывать будущее — нельзя! Нужно колотиться, без конца колотиться головой о стену. К чему это приведет? И приведет ли к чему-нибудь? Конец это или начало? Можно видеть в этом залог нового, нечеловеческого творчества, творчества из ничего? “Не знаю”, – ответил старый профессор рыдающей Кате. Не знаю, — отвечал Чехов всем рыдающим и замученным людям. Этими — и только этими словами можно закончить статью о Чехове».
«Театр Чехова». Константин Мочульский:
Чехов был материалистом, всю свою жизнь оставался трезвым шестидесятником, верил только в разум и в науку. Его философия — плоска и ограниченна: его вдохновляет идея прогресса, технического усовершенствования. Он мечтает о том, что культура сделает людей счастливыми, что когда то жизнь станет «изящной и удобной». Какой возвышенный идеал — «удобная жизнь»! Да, Чехов размышляет, как рационалист, и мечты его не взлетают высоко. Но, к счастью, он и сам не верит в столь простой способ устранения всех земных неблагополучий. И не утешает его будущий земной рай; это просто: «давайте, пофилософствуем». Чеховская тоска — томление человеческой души, неутолимое ничем земным — в глубине своей религиозна. И неверующий Чехов в лирическом волнении прикасался к неведомой ему истине. Недаром в «Чайке» Нина Заречная, неудавшаяся актриса и покинутая любовница, говорит, что «в нашем деле — все равно, играем ли мы на сцене или пишем, — главное не слова, не блеск, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую и мне не так больно».
Лекции
«Лоскутная жизнь Антона Чехова» Михаила Бударагина — первая и вторая лекции (из курса «Русская классическая литература и религия»).
«Чайка. Чехов» Александра Ужанкова (из аналогичного курса).
Три лекции Дмитрия Быкова:
— «Антон Чехов»,
— «Чехов и Горький против Толстого»,
— «Вишневый сад».
Две лекции Бориса Аверина:
— «Чехов «Хорошие люди», «На пути», «Враги»
«Отречение Петра (Антон Чехов)» — передача из цикла «Библейский сюжет».
