на наш Телеграм
Зачем совмещать научную и библейскую картину мира и совместимы ли они – размышляет священник Федор Людоговский.
Микеланджело. Сотворение Адама
«В 863 году моравский князь Ростислав…» Каждый раз, когда мне или моей жене случается произносить эту фразу, нас начинает разбирать нервный смех. И не потому, что в создании славянской письменности было что-то особенно смешное, не потому, что Констинтин Философ был эдаким шутником и забавником, а по той простой причине, что эту фразу мы – филолог-славист и филолог-русист – произносили в разных аудиториях уже столько раз, что, похоже, выработали на нее аллергическую реакцию.
И вот я чувствую, что несколько сходная реакция сформировалась у меня со временем на мои собственные рассказы с авмона о первородном грехе, о поврежденности человеческой природы. Нет, я не начинаю нервно хихикать, но всякий раз задумываюсь: а насколько я понимаю сам то, о чем говорю? И, если быть честным, насколько я в это верю?
Я с детства интересовался наукой, читал много научно-популярной литературы. Мне было интересно, как устроен этот мир, из чего всё состоит, откуда взялись звёзды и планеты, что скрывается в чёрных дырах, одиноки ли мы во Вселенной… Со временем появились и другие вопросы – те, которыми задается хотя бы раз в жизни, должно быть, каждый человек: есть ли Бог? что такое смерть? зачем я живу на этом белом свете?
Но естественный процесс поиска ответов был прерван значимым событием: в четырнадцать лет я крестился. Сделал я это, так сказать, по послушанию, хотя отчасти к принятию крещения меня подвела и моя собственная эволюция. Той самой весной (это был 1990 год) я прочел книгу Раймонда Моуди «Жизнь после смерти» – о том, что видели люди, пережившие клиническую смерть. Я как-то очень близко к сердцу принял то, что там было написано, и мне стало очевидно, что определенно «что-то там есть». Конечно, это расплывчатое «что-то» не означало обязательной приверженности к теизму и уж тем более не предполагало обращение именно в христианство. Но мой исключительно материалистический взгляд на мир был поколеблен.
Итак, я крестился. Первые месяцы всё шло через пень-колоду: меня утомляли длинные службы, пугала исповедь, вызывали досаду и раздражение изменения в нашем домашнем быту… Но довольно быстро я во всё это втянулся и уже был способен объяснить любому собеседнику, как надо жить, во что нужно верить, почему необходимо поститься и в чем неправы католики и тем более протестанты.
Мое прежнее перемещение на ощупь сменилось движением по прямой дороге с хорошим покрытием и освещением; поиски истины были уже неактуальны: я нашел истину, и это представлялось совершенно окончательным и самодостаточным. Всё, что меня окружало, было поделено на две сферы: Церковь и, по другую сторону ограды, мир. Впрочем, и в Церкви время от времени выявлялись разные неообновленцы, модернисты и либералы – с ними следовало разобраться начальству, чтобы те не соблазняли малых сих.
И всё же, несмотря на такое вот торжество в моем сознании всего хорошего и правильного над разными уклонениями и лжеучениями, один простой вопрос не давал мне покоя: как соотносится библейская и научная картины мира? Иногда я читал какие-то книги, где делались разной степени изящества попытки примирить и свести воедино две эти картины; чаще же я старался об этом не думать – потому что вопросы, которые тут возникали, могли увести очень далеко.
При этом, с одной стороны, всё было не так уж и плохо. Библейское описание сотворения мира на удивление хорошо согласовывалось с современными представлениями о возникновении Вселенной: Большой взрыв, эпоха реионизации, появление небесных тел – Солнца, Земли, Луны; зарождение жизни – сначала рыбы, потом птицы, затем млекопитающие и наконец человек, – всё это вполне удачно коррелировало с Шестодневом.
Но вот тут-то – когда дело доходило до человека – и возникала загвоздка. Если человек – лишь одно из звеньев в цепи биологической эволюции, то выходит, что развитие и обретение разума нашими предками шло постепенно; и в таком случае совместить пребывание Адама и Евы в Эдеме с картиной, где сапиенсы, условно говоря, охотятся с дубинками на мамонтов, как-то не получалось. И наоборот: если человек принципиально отличается от животных, обладает бессмертной душой, если он – образ и подобие Божие, то как всё это могло быть приобретено в ходе естественного развития?
Я понимаю, что для кого-то эти вопросы и недоумения звучат наивно. Да, я многажды слышал, что язык науки и язык Библии принципиально отличны друг от друга; что у ученого-естествоиспытателя и у библейского писателя совершенно разные цели; что две эти картины мира невозможно, да и не нужно сводить друг к другу. Но всё это меня почему-то не убеждает.
Во-первых, вполне почтенные люди всё-таки пытаются объединить эти две картины. Тут достаточно вспомнить хотя бы профессора-протоиерея Глеба Каледу, епископа Василия (Родзянко) или святителя Луку (Войно-Ясенецкого).
А во-вторых – да, язык разный и цели различные; но всё же: разве не одну и ту же реальность описывает и Библия и наука? Ведь если мы признаем, что это две непересекающиеся реальности, то из этого можно сделать весьма далеко идущие выводы. К примеру, такой: наша повседневная жизнь – она сама по себе, а религия трактует о чем-то исключительно духовном, нематериальном и не относящемся к этому бренному миру.
Лично мне думается, что в общем и целом это всё один мир, одна реальность. И потому вопросы о соотношении библейской и научной картины мира отнюдь не праздны, но, напротив, вполне законны и очень важны.
Попробую пояснить свою мысль.
Послания апостола Павла пронизаны идеей о спасении, искуплении, совершённом Сыном Божьим (в Евангелии это, разумеется, тоже есть, однако не столь ярко и подробно). Но, спрашивается, от чего же нас надо спасать? От греха, проклятия и смерти; от поврежденности нашей человеческой природы, причиной чему послужил первородный грех. А согрешил, как мы знаем из Писания, наш праотец Адам, а прежде – праматерь Ева.
И вот, чтобы исцелить эту нашу поврежденность, по прошествии веков Бог стал человеком, соединил в Себе Божественную природу с нашим человеческим естеством, взошел на крест, умер, воскрес, ниспослал нам Духа Святого – и таким образом исполнил предначертанное, исцелил человека, даровал нам спасение, открыл двери Царства.
На мой взгляд, при таком понимании и в таком контексте историчность Адама весьма существенна: он – субъект греховного поступка; он – наш предок по плоти. Но тогда-то мы и сталкиваемся с существенными трудностями: как-то сложно узнать в наших далеких диких предках Адама, который говорил с самим Богом; а если библейского Адама не было, тогда непонятно, кто, как, когда и, главное, чем конкретно согрешил; неясно, как именно и почему эта поврежденность природы передается в человеческом роде из поколения в поколение.
Кроме того, традиционно считается, что грехопадение повлияло на весь видимый мир («вся тварь совокупно стенает и мучится доныне», Рим 8:22). Но если грехопадение совершилось не в самом начале истории Вселенной, а тогда, когда уже появились люди (т. е. «вот прямо только что» по космологическим масштабам»), то, выходит, смерти и страдания все предыдущие 13,7 млрд лет не было? Но это очевидным образом противоречит нынешним научным представлениям.
Эта публикация родилась из дискуссии на моей страничке в фейсбуке. Участники обсуждения предлагали разные версии. Например: исторических Адама и Евы не было вовсе; люди развивались постепенно, потом («сами» или путем непосредственного Божественного воздействия) обрели разум, потом каким-то образом согрешили. Или: Эдем был вообще не здесь, Адам и Ева жили в некоем ином мире, а после грехопадения оказались здесь, на грешной земле (возможно, в грубых телах каких-нибудь сапиенсов, живших сотни тысяч лет назад). Или: наоборот, пару сапиенсов изъяли из мира, поселили в Эдеме, а дальше произошло грехопадение. Что касается изменений во Вселенной, связанной с грехопадением, то здесь последствия Адамова греха могли распространиться в направлении, противоположном стреле времени: Бог знал о падении Адама заранее, и потому смерть и страдание в животном мире существовали изначально (однако при этом являлись следствием первородного греха). И так далее, и тому подобное.
Понятно, что все эти версии можно легко умножить, а потом каждый выберет себе ту из них, которая ему больше по вкусу.
Но я хотел бы обратить внимание на одно важное обстоятельство. Добрая половина подобных версий и интерпретаций предполагает метафорическое прочтение Библии. И тогда у меня возникает следующий вопрос: а где те критерии, согласно которым мы интерпретируем библейский рассказ? Что исторично, а что – миф, легенда, метафора? Что существенно, а что – лишь исторический фон повествования? Что в Писании для нас, христиан, должно быть руководством к действию, а что – случайно и вторично? Где та твердая почва, на которой мы можем стоять? Где границы метафоризации, при нарушении которых христианство перестает быть таковым?
Я сознаю, что я далеко не первый, кто задается этими вопросами. Более того: я уверен, что и ответы на эти вопросы прозвучали уже многократно. Но что-то мне подсказывает, что единого, «официального» (хотя бы в рамках православия – не говоря уж о христианстве в целом) ответа на эти вопрошания пока что нет.
А раз так – каждый человек, который даст себе труд задуматься над этими проблемами, будет снова и снова задавать вопросы – как перечисленные выше, так и разные другие.
В завершение хотел бы сказать, что лично для меня эти вопросы очень важны. Мне всегда хотелось иметь целостное представление о жизни – иначе возникает ощущение какой-то шизофренической раздвоенности: тут мы знаем так, а здесь мы верим эдак. Мне это тяжело, почти невыносимо.
И вот еще что. Может быть, мои опасения не вполне основательны, но мне кажется, что если нет этой цельности, то очень легко может оказаться, что для христианина храм-пост-молитва-купола-колокола – это сфера жизни, где действуют одни правила, а помимо этого существует повседневная жизнь, где правила совершенно иные – и там можно брать чужое, обижать слабых, подавлять инакомыслие, лгать и лицемерить. Хочется верить, что целостность мировоззрения, миросозерцания могла бы уберечь нас от подобной раздвоенности и расщепленности.
