Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

Святой Бенедикт основал западное монашество в V веке, когда православная и католическая Церкви были едины. И по сей день бенедиктинский устав ближе всего к уставам православных монастырей. Читайте рассказ о встрече с бенедиктинской монахиней.

Они появились в стране землепашцев полян прямо на переломе тысячелетий.

Что им до того, что папа Сильвестр II, увлекшись астрономией, объявил скорый конец света! Им было не до звездных предсказаний. По песчаным, лесным дорогам мимо бедных хуторов с желтыми соломенными крышами они шли к тем, кто всего лишь 40 лет назад принял христианство. Сорок лет — это разве возраст? Для познания Евангелия — совсем младенчество.

Прп. Бенедикт Нурсийский, основатель западного монашества. Память в Православной Церкви 18/27 марта

Теперь Благую Весть нужно было закрепить на этой земле, укоренить как святую Божию лозу.  Любопытные польские крестьяне, разглядывая странников из-за своих серых плетеных заборов, прозвали их на греческий манер «монастикусами» за черные до самого пола рясы. Кто они? Откуда они идут? Что несут с собой эти панове монастикусы? Что оставили там, где были? Действительно, а что же они оставили там? Там за их спиной осталось великое бенедиктинское аббатство Клюни с его пышными виноградниками, остались книги и труды легендарных собратьев по ордену. Там осталось великое монастырское наследие. А здесь? Здесь все с нуля, все с чистого листа. Поэтому главной их целью была проповедь, но не красивым словом, а тихой жизнью. Со словами у них, если честно, проблема, говорят они обычно мало и строго по делу, их удел молиться, работать и молчать. Отойти от мира, чтобы обрести Бога. Поступать так их учил преподобный Бенедикт Нурсийский.  Поэтому их первые обители в Польше сразу же стали местами тихого, смиренного труда и мистического созерцания. Такими они и остаются вот уже тысячу лет. Правда, со временем кроме мужских бенедектинских обителей появились и женские. Одна из них расположена в самом центре Варшавы при костеле св. Казимира. Я забрел туда случайно и вовсе не по религиозным делам, а просто в знойный полдень, скрываясь от палящего солнца.  Сами знаете, как старые, огромные храмы долго сохраняют прохладу, а некоторые и вовсе не расстаются с ней никогда. Итак, я зашел на пять минут просто выдохнуть и поглазеть на убранство храма. А вышел лишь спустя  полчаса с мыслями на ближайшие несколько дней, глубоко пораженный произошедшей там встречей.

Я смотрел на нее вот уже несколько минут,  смотрел  и понимал,  что ей наверняка уже под 90. Но она по-прежнему каждое утро встает с постели и идет наводить порядок в доме. Расставляет в длинные вазы свежие цветы, протирает пыль, наполняет святой водой чашу у входа. Домом она называет храм, которому почти 400 лет. За эти 400 лет его громили и поджигали несколько раз, последний раз в 44-м году это сделали немцы. Сбросили на ее любимый дом тяжелую бомбу, и под его руинами погибло 1000 человек. Среди них раненые польские солдаты, медсестры, монахини и дети. Каждый раз, проходя мимо единственной уцелевшей восточной стены, она крестится. После войны она с другими сестрами восстанавливала разрушенную, бенедиктинскую обитель, кирпичик за кирпичиком. Тогда их было семьдесят пять. Молодые, энергичные.  Епископ на время даже попросил их снять свой монашеский затвор, чтобы люди их видели, видели, что вера жива. Тогда это было нужно, тогда это было важно, тогда это было тогда. А сейчас я смотрю на ее кропотливую, будничную работу. Затем осторожно интересуюсь: могу ли я ее сфотографировать? Она на секунду останавливается и тут же переводит наш спонтанный разговор на другую тему. Я снова переспрашиваю. Она в ответ улыбается и рассказывает о солнечной варшавской погоде. Ее с толку не сбить.

Кого она мне напоминает? Ага. Маленькая и упрямая, словно состарившаяся Арья Старк из модного нынче сериала.

– Можно мне вас сфотографировать?

– У девочки нет лица – слышится мне между строчек в ее лирических отступлениях.

Поработав, она осторожно усаживается на деревянный стул и достает затертые четки. Молится. Я сижу рядом, в храме действительно прохладно и можно бы за компанию прошептать пару молитв, но мои мысли совсем не могут собраться в кучу.  С молитвами у меня не выходит.

– А зовут вас как? – интересуюсь я.

– А пану зачем?

– Видите ли, сестра, я иногда пишу короткие истории. И как мне правильно написать о том, кого я встретил?
– Пан встретил Его дочь. Это так же, как и ты, пане, Его сын.
– А имя дочери?

И опять перевод темы. В этот раз я переспросил трижды. В ответ улыбка и молчание.

– У девочки нет имени – сериальная фраза снова приходит мне на ум.

– Хорошо, – восклицаю я, – напишу, что общался с сестрой Марией.
– Это будет неправдой.
– Тогда что написать?
– А зачем писать?
– Затем, что не каждый день такого человека встретишь! Кроме того, кто-то прочитает и захочет, например, прийти к вам в монастырь. Интернет сейчас сила.
– Сила – это Бог. Если Он позовет, сами придут. А своими силами ты никого не призовешь. Если только на выпивку.
– Но как-то же люди должны узнавать о вас? Что есть такой храм, монастырь..
– Из Евангелия. Там написано: люби, трудись и молись. Это главное. Хочешь так жить? Мы вот так живем.
– Любите? Каждого?
– Любить – это не прыгать от радости, это принимать.
– Вы принимаете?
– Да, стараемся.

Молчим. Она снова молится. Я опять не выдерживаю, встреваю:

– Чего не хватает современному человеку?
– А какая разница, современный человек или довоенный?
– Ну, мир меняется..
– Человек не меняется. Всегда одна и та же проблема, в человеке борется животное и божественное. Животное – про алчность и насилие, а божественное – про милосердие и любовь. Животное говорит: без морали хорошо, а божественное: вот вам 10 заповедей. Вся история человечества – это борьба против 10 заповедей. Хотя надо лишь одно, принять их и жить в мире.
– Трудно…
– А кому не трудно? Думаешь, пан, монахиням не трудно? Еще как.
– Сколько вы здесь? В закрытом монастыре?
– Я? Не помню… С 1951 года, то есть шестьдесят шесть лет получается.
– Шестьдесят шесть лет?! В закрытом бенедиктинском монастыре?!
– Видишь? Ты опять на внешнее обращаешь внимание. Ты как все. Турист. Тебе нужна сенсация. А надо смотреть глубже. Я шестьдесят шесть лет учусь принимать и прощать.
– И как получается?
– Не нам с тобой судить. У нас зрение нечеткое, человеческое, Бог лучше видит, Он и оценит.

Она снова уходит в молитву. Потом, как будто вспомнив что-то важное, прерывается и обращается ко мне.

– Ты вот лучше поговори об этом со святым Иосифом. Видишь его фигурку? Она сюда сама пришла.
– Как это?
– Появилась из неоткуда в закрытом храме.
– Чудо?
– Да.
– Вы верите в чудеса?
– Ты сейчас говоришь с человеком, пережившим самую кровавую войну. Понимаешь, пан, о чем я?
– Да.
– Иди, сынок, поговори со святым Иосифом. А мне пора, у нас в пять вечерняя.
– Я все-таки напишу про вас.
– Не стоит.
– Может, Бог через интернет найдет для вашего закрытого монастыря послушниц.
– Может. Хотя я видела и куда большие чудеса, чем твой Интернет.

Я возвращаюсь от фигурки Иосифа и напоследок  неожиданно для себя целую ее сухую руку.
– Молитесь обо мне сестра.

У меня почему-то выступают слезы на глазах.

– А у тебя у самого рта нет, что ли?

Она смеется.

– Ладно, пан, не красней. За кого мне молиться?
– За Петра. А мне за кого? Ну, если зайдя в храм, мой рот все-таки откроется?

– За Серафину молись. За сестру Серафину, не самую послушную дочку Пана Бога…

Она потихоньку уходит в сторону стеклянной перегородки бенедиктинского монастыря, надежно отделяющей мирское от Божьего.