на наш Телеграм
Статьи великопостного цикла 2017 г. — Мы оставлены Богом. Пять кинотеологий. — Во Христе прогорк мир. К генеалогии нигилизма и фундаментализма. — Лайфхак: что делать после конца света. Эсхатологические заметки. — Чего следует желать. Прикладная демонология. — Как христианство сделало женщину свободной. Набросок христианского феминизма. — Пасха Моисея и Пасха Христа. Богословие Революции.
Начались подготовительные недели Великого поста. Изначально Великий пост — время научения вере, время катехизации. Хорошее время, чтобы задуматься — в чем же состоит наша вера. В прошлом году мы уже предприняли несколько таких попыток, попытаемся и в этом.
Начнем с кино, ведь оно — «важнейшее из искусств». Все искусства появились в начале человеческой истории: живопись, литература, танец… и только кино стало возможным после появления техники. Техника — самое очевидное из того, что отделяет современность от архаики. Таким образом, кино и современность образуют нерасторжимую пару. Поэтому особо интересно, что кино говорит о религиозных проблемах: что современнейшее из искусств говорит о древнейшем вопросе, легкомысленейшее (ведь оно «развлечение»!) — о важнейшем («скучнейшем», как сказали бы многие).
Сериал — новый роман
Начнем с сериалов — по мнению некоторых критиков, они заняли место романа. Полнометражные фильмы, сделанные для кинотеатров, постепенно превращаются в аттракцион, во что-то вроде кинобалета, где картинка самоценна, а сюжет — только повод к картинке. А мысль тем временем перебирается в сериалы.
Сериал — кинороман, он занимает место, которое занимал классический роман в XIX веке. Вплоть до формальных совпадений: как люди позапрошлого века ждали новый выпуск журнала с новой главой полюбившегося романа, там и мы ждем новой серии полюбившегося сериала. Они — новый том, мы — новый сезон. Как и роман был главным «местом» мысли эпохи о самой себе, так и сериал, вполне возможно, становится таким для нас. Сериал рассчитан на массового зрителя, но и Достоевский с Толстым писали для «широкой публики». Тут важный момент: производство сериалов — такой момент истории искусства, когда искусство снова не боится говорить «толпе», «народу», не прячется в «элитарное»; но по-настоящему великое искусство всегда таким было.
Итак, кино — орган мышления XXI века о самом себе. И так же, как христианство «вернулось в жизнь» в великом русском романе, так же, быть может, для нашей эпохи оно вернется в великом американском сериале. Конечно, я о «Молодом Папе», но не только о нем.
«Молодой Папа» Паоло Соррентино
Говорят, религия умерла и никому более не интересна. Но вот один из самых заметных режиссеров делает сериал, рассчитанный на массового зрителя. И не где-нибудь, а в HBO — главном производителе сериалов, кое-что в этом производстве понимающем (вспомним успех «Игры престолов») — и делает сериал на религиозную тематику. Сериал о святом чудотворце.
Конечно, любые критерии «великого произведения» будут весьма спорными, поэтому не будем умничать, а просто скажем о форме и содержании сериала.
Главное, что стоит сказать о форме, композиции «Молодого Папы»: она своя, она есть. Ряд картин или фресок как принцип построения, рифмующийся с местом действия — Ватиканом. Как в чудной заставке сериала: главный герой идет сквозь галерею, мимо картин. Есть он, и есть ряд сцен. Изображение, которое явно — но мягко — собой наслаждается. Как в итальянской живописи: много света и цвета, много простора. Гармония покоя и глубины. Но в этой гармонии можно показать и Распятие.
Содержание: как и в любом шедевре, какую нитку не потянешь — вытянешь много всего. Интересны были первые отзывы на «Молодого Папу»: «Это как “Карточный домик”, но про Ватикан», «это про фундаментализм», «это антиклерикальный сериал, издевка над Церковью». Но как раз интриг, борьбы за власть — что-то почти и нет. Враги Папы как-то быстро перешли на его сторону, перестав интриговать, а сам Папа решает свои проблемы с помощью молитвы (к слову: о чем сериал понимаешь только с половины, если не под конец — тоже примета шедевра, отличие от большинства сериалов, где тему понимаешь как раз с первой серии).
И фундаментализм Папы какой-то не такой, и кажущиеся издевки перерастают в гимн. Главный герой идет сквозь ряд картин, и нам хотят показать его — героя — тайну. Давайте посмотрим, в чем она.
Enfant terrible
Вернемся к «смерти религии» в нашем секулярном обществе. Дети 60-х восстали против «старого порядка» и, кажется, победили его — таков был исход многовековой борьбы. Общество, освободившись от религии, запретов и морали, должно было стать наконец-то счастливым. Прошло много лет, у детей 60-х уже свои взрослые дети. И что-то они не так уж и счастливы.
Французский писатель Мишель Уэльбек, сын одной из участниц студенческой революции 1968 года, ненавидит свою мать. И ненавидит 1968 год. Его творчество — сплошная анафема всему, что принесла та революция. Этот ребенок сплошь несчастлив в подаренных ему родителями «свободах». Плод «свободной любви» — невозможность любить.
Такой же enfant terrible, несносный ребенок — кинорежиссер Ларс фон Триер, ребенок свободомыслящих леваков-родителей (и, как оказалось, не своего биологического отца, причем биологический с ним говорить отказывается). Триер не любит своих родителей, он — некая противофаза их идеям, наполнен фобиями и неврозами. И создаёт теологические аллегории. Такой же несчастный ребенок — молодой Папа.
Он — сирота. Родители-хиппи бросили его, отдав в приют. Их «свобода» обернулась в нем отвержением «свободы», фундаментализмом, реакцией, отвержением «побед» современности. Конфликт отцов и детей сохраняется перевернувшись: либеральные отцы против реакционных детей. Модерн, победив, не впал в вечность, он перепадает в постмодерн. А в постмодерне религия возвращается. И — возможно — главный вопрос эпохи в том, какие формы примет это возвращение.
Папа-атеист
Говорят, Запад разрушил «всё» — например, семью. И это правда. Значит, надо возвращаться назад? Надо, как наши друзья из радикальной исламистской «Боко харам», разрушать западные школы, чтобы не подвергнуть детей бацилле западного образования? И вообще — хорошо в традиционных культурах, у них скрепы есть. Надо бы нам и свои вернуть.
Так же думает и Папа в первых сериях: «хватит либеральничать, Церковь снова должна быть жесткой». Но вот беда: Папа — не только фундаменталист. Он еще и атеист. Как и все современные люди.
В чем вечная неудача всякой реакции? В том, что время временит: будущее будет. Ни на что нельзя положиться кроме этого. Вернуться куда-то, сохранить что-то нельзя — ибо будет будущее. Модерн уже победил. Весь мир вестернизирован, модернизирован и христианизирован (это все синонимы), а значит, помимо прочего, все — атеисты. Тайна фундаменталиста в том, что он ни во что не верит. Фундаментализм — это агония.
Даже словечко новое придумали: постправда. Это когда люди знают, что они несут чушь, но продолжают ее нести. Ведь кричать (а в более южных культурах — взрывать) легче, чем думать и творить. Обида становится чуть ли не главной эмоцией эпохи. Обиженные хамят. Хамство — вот та точка, где русские политические ток-шоу, американская предвыборная компания и ИГИЛ (запрещённая в России организация. — Ред.) обретают единство. «Традиционные ценности»: кто-нибудь в силах сказать, в чем они заключаются? Может, в том, чтобы за сто лет трижды поменять режим в стране: в начале века — самодержавие, в конце — либеральная демократия, а посередке 70 лет эксперимента, с внутренними переходами от военного коммунизма к перестройке? Единственная наша традиция — разрушать все, что хоть сколько-нибудь похоже на традицию. В России это видно, как нигде. Конечно, основа традиции — семейные ценности, только учтите, что две главные семейные традиции в России — это аборт и развод.
Молитва атеиста
Однако есть другая форма возвращение религии — изнутри атеизма: осознать атеизм как нашу судьбу и судьбу всего христианства, а значит — всей современности. «Единственное, на что можно положиться, — отсутствие Бога», — говорит молодой Папа. И вот тогда становится возможной вера.
Два урока «Молодого Папы»: фундаментализм — непримеренный с собой атеизм, истерика атеиста, обида брошенного ребенка. А истинная вера — это молитва в отсутствии Бога, мир ребенка, который простил. Молодой Папа проходит оба этих урока.
Так Папа из фундаменталистского тирана становится святым чудотворцем. Сирота, ищущий бросивших его родителей, — это атеист, ищущий Бога (Секацкий заметил как-то, что отцеприимство — поиск отцов — центральная тема эпохи). Папа молится и свершает чудеса. Папа проповедует любовь. И люди, чувствуя подлинность этой проповеди, отвечают. Так в наш мир возвращается вера — или в бомбе фанатика, или в молитве атеиста.
В начале сериала главный интриган Ватикана доказывает, что выборы нового Папы — его рук дело. Потом мы узнаем, что никто в конклаве кардиналов понятия не имеет, почему они выбрали этого Папу. Это было действие Духа Святого, в которого все эти кардиналы просто не верят. «Бог не шепчет, Бог не орёт, Бог не утешает», — говорит в своей последней речи Папа. Бог молчит.
«Оставленные» Деймона Линделофа и Тома Перроты
Другой сериал, тоже от HBO, — «Оставленные». Не шедевр, как «Молодой Папа», но во многом примечательный. Экранизация популярного американского романа о протестантском Вознесении — о том, как перед концом света Бог заберет праведников на Небо и начнется Армагеддон.
Грустная история о несчастье людей, о их оставленности, о их богооставленности. Мы видим те же приметы эпохи: полная свобода и абсолютное несчастье, и тоже в виде разрушенной семьи. И те же два выхода из кризиса: религиозное безумие или смиренная попытка любить. Сериал — как бы в обход сюжета — примечателен именно своей атмосферой: грусть, несчастье, безысходность. И здесь только один выбор: или любить, или сходить с ума.
Замечательна идея секты молчунов: действительно, что еще делать, если Бог оставил нас, кроме как молчать? Так и молодой Папа выбрал молчание главным своим «пиар-ходом». Два очень разных сериала, но об одном.
«Молчание» Мартина Скорсезе
Один из классиков современного кинематографа экранизирует классику христианской литературы — «Молчание» Эндо. Оказывается, он хотел ее экранизировать уже много лет, чуть не с начала своей карьеры: и вот время пришло — кажется, тоже примета эпохи.
Американец итальянского происхождения экранизирует японский роман, а я, русский, пытаюсь думать об этом. Это тоже примета эпохи: мир уже глобализован, причем именно вестернизирован/
Одна из главных тем и романа, и фильма — о том, что христианство не приспособлено для Японии, что Благая Весть не может перейти иных культурных границ. Роман, однако, опровергает это самим фактом своего существования —классического японского христианского романа. На самом деле Благая Весть уничтожает традиционные культуры, делает их атеистическими, срывает скрепы. Тогда, в XVII веке, «бациллу христианства» удалось остановить. Но Япония все равно стала западной и христианской — к сожалению, не без помощи атомной бомбы.
«Молчание» — это, конечно, молчание Бога. Я не хочу сейчас говорить о весьма двусмысленном финале этой истории, скажу одно. В Божьем молчании, в Его отсутствии, в мире атеиста разыгрывается борьба: формальная верность Христу или милосердие к людям, вера или любовь. Лукавый выбор, поставленный модерном, в постмодерне может выглядит так: фундаментализм, чреватый кровью, или атеизм, чреватый любовью.
Мы оставлены Богом
Владимир Бибихин писал в статье «На чём стоим»:
Ситуация позволяет говорить об определенном или, подмывает на такое слово, надежном отношении нас к Богу. Бог оставил нас. Мы оставлены Богом. Это очевидное чудо, и вопрос, оставлены ли мы Им потому, что Он забыл нас, не только нерешаем, но и не очень существен: важно, что оставил.
То, что, говоря и думая о богооставленности, мы не слышим дарящего смысла оставленности, — лишний пример странной глухоты современного человечества к тому, что оно само же формулирует. Глухота, конечно, создана информационным шумом. Шум как помеха информации преодолим. Но информация может преодолеть свой шум только еще большим. Сон мог бы очистить, смыть шум. Сонный цветной туман другой, он как грязь мифа, как грязь языка, как очистительная грязь бахтинской карнавальной ругани. Но со сном сейчас произошло то же, что со смертью. Он обойден, сознание бессонно функционирует. Мы продолжаем расчетливо проходить пространства, оставлять свои следы земле.
Вровень с тем, что Бог нас оставил, было бы только оставление нами мира. И опять по странной глухоте в оставлении мира мы слышим свое оперативное изъятие, а не оставление мира в покое. Загадочная глухота перечеркнула нам все, что мы слышим, отгородив от нас широту слова так же, как от нас отгорожен сон.
Мы оставлены богами. Услышим подарок в этой правде. Это наш ежеминутный опыт, хотя бы тот, что я тут сижу и продолжаю говорить, оставлен это делать. Я в себе никакого бытия и Бога не нахожу, но оставлен таким, бытующим в ничто. Я ничто, но от меня зависит выбрать в моей оставленности подарок свободного отношения к бытию или другое, никакое ничтожество.
Богатая цитата. Здесь: богооставленность как подарок и как наш ежеминутный опыт, два выбора. Но обратим внимание только на мысль о «шуме», закрывающем истину. Молодой Папа — и это одна из лучших идей сериала — молчит. Папа молчит вслед Богу, так и священник молчит вслед Ему же в «Молчании». Папа не дает себя фотографировать, не дает интервью, не совершает поездок. И это молчание — посреди информационного шума — говорит больше, чем любые слова. Из небывало разросшейся мирской болтовни следует выйти, дабы услышать молчание Бога.
Три западных произведения и все об одном: Бог молчит. Тем временем русские кинематографисты решают более приземленные задачи: «Церковь – государство – общество»
«Левиафан» Андрея Звягинцева
Хоть «Левиафан» вышел в позапрошлом году, стоит, мне кажется, и сейчас сказать о нем пару слов.
Первое: двойственность названия. Книга Иова, из которой взято слово, — о непостижимости страданий человека и непостижимости Бога. Как отвечает Бог на стенания Иова? Показывает ему разные чудеса сотворенного Им мира, в частности — чудовищ, Левиафана и Бегемота. И второй смысл названия: «Левиафан» Гоббса. Одна из главных идей книги Гоббса — полное подчинение церковной власти государству, полное слияние Церкви и государства при полном приоритете государства. И вот об этом фильм.
Мэр и епископ в «Левиафане» представляют одну силу — гоббсовского Левиафана. Чудовище сжирает простую русскую семью ради своих целей: ему нужен на месте дома — храм. Сводится ли фильм Звягинцева к критике современных российских церковно-государственных отношений? Кроме левиафановского храма, построенного на месте дома погибшей русской семьи, в фильме есть и другой храм, разрушенный. В нем отец семьи и местные дети пьют водку. А еще там есть такая фреска:
Кадр из фильма «Левиафан»
Это голова Предтечи на блюде, голова убитого властями праведника. Так фреска говорит нам о религиозном смысле фильма: власть убивает, власть антибожественна. И по Гоббсу Левифана — «смертный бог», как бы заменитель Христа, Антихрист.
Фильм говорит: в России есть Церковь, но она разрушена (аналогично: в России есть парламент, но он расстрелян). Разрушенная церковь хранит истину.
Одни взрослые разрушают жизнь других: мать мертва, отец сидит, друг отца — предатель. Но есть еще дети. Собственно, Левиафана фильм показывает два раза: живого в кадре перед смертью матери, и мертвого, когда мальчик сидит около его костей. Также в поезде, на котором уезжает друг главного героя, предавший его, нам зачем-то показывают — в солнечном свете — девочку. Мальчик и девочка: новое поколение будет, по Звягинцеву, свободным от Левиафана — так, по некоторым иудейским и христианским преданиям, Бегемот и Левиафан умрут перед концом света, перед победой Бога и Его праведников. Дети у Звягинцева спасены. Не так — у Серебренникова.
«Ученик» Кирилла Серебренникова
«Ученик» — экранизация немецкой пьесы (еще один пример глобализма: немецкая пьеса прекрасно ложится на современные русские реалии, ведь проблемы одни).
Подросток, сын матери-одиночки (опять тема разрушенной семьи) становится религиозным — православным — фанатиком. Фундаменталистское безумие расцветает в постсоветской семье и школе. Оказывается, что никто не в силах этому безумию противостоять, включая православного священника. Кроме одной учительницы — атеистки и секуляристки. Так мы закольцуем наш текст: атеистка оказывается на стороне истины, одна против безумия.
Серебренников странно изменил пьесу: у него в конце учительница прибивает гвоздями к полу свою обувь. В пьесе она прибивает свои ноги к полу, оказывается на месте Христа, одна против мира. В оригинале пьеса называется «мученик»; мученицей оказывается атеистка; а подросток-фанатик — убийцей.
Итак, два русских фильма посвящены странным отношениям Церкви, общества и государства. Бибихин в той же статье уподобил Евангелия, лежащие в храмах, бомбам замедленного действия:
Тексты, на которых оно [Православие] стоит, остаются в нем бомбой замедленного действия и делают свое дело. Закопанные переводом, они проросли через него.
Несмотря ни на что Церковь хранит истину. Евангельские бомбы есть даже в разрушенной Церкви.
Эти фильмы — симптомы. Симптом — по определению Лакана — это ответ на ещё не поставленный вопрос. В следующих статьях мы попытаемся сформулировать вопросы, на которые пытаются ответить эти сериалы и фильмы.
Мы обсудили новейшие высказывания киноискусства о религиозных проблемах. А вот несколько старых шедевров:
«Слово» ДрейераДве семьи разделены религиозной враждой, и как-то сразу понятно, что с Богом и Его Словом эта вражда не имеет ничего общего. В конце концов религиозная вражда рушит жизни героев, убивает одну из героинь и ее нерожденного ребенка.
В героях «Слова» воплотились разные типы религиозности, и здесь есть тонкая диалектика. В итоге один из «младших» героев становится атеистом, другой сходит с ума, возомнив себя Христом… Безумие Йоханнеса — главная загадка фильма: безумие ли это — или юродство; во всяком случае, слова Христа, произносимые Йоханнесом, воспринимаются героями как безумие.
Фильм до его последней сцены соблазнительно понять как обвинение религии, убивающей «живую жизнь». Йоханнес, считая себя Христом, приказывает умершей женщине воскреснуть — и ничего не происходит… Йоханнес снова обретает разум. Казалось бы, «это всё». Но дочь умершей верит в чудо и просит Йоханнеса снова произнести Слово…
«Дневник сельского священника» Брессона
Экранизация романа Ж. Бернаноса. Вероятно, лучший фильм Брессона, один из величайших фильмов в мировой истории. Молодой священник пытается преобразить жизнь своего прихода в истинно христианском духе, но сталкивается с мощным сопротивлением.
Главная тема фильма — борьба святости и пошлости, исполнена здесь по истине гениально. Ко всему прочему, «Дневник сельского священника» — прекрасная иллюстрация слов Павла о том, что «мы сделались посмешищем миру»: святость для мира — нечто крайне позорное. Как позорен в глазах мира — Крест. Это главная тема Бернаноса, гениально воплощенная в «Дневнике сельского священника»: священник где-то в провинции, «в старом христианском приходе» пытается просто помочь людям жить по-евангельски: и, кажется, ничего кроме смеха, жестокости и подлости это живое присутствие святости не вызывает…
Тарковский, и не только он, считал этот фильм лучшим у Бунюэля. Священник пытается служить так, как этого требует Евангелие: удивительно ли, что у мира это не вызывает ничего, кроме ярости и отторжения?
«Назарин» — история об отношениях святости и мира, вариация на тему Страстей. Первый фильм «трилогии о святых», «Назарин», как и последующие части трилогии, вызывает некоторое недоумение: добродетель священника показана как бы слишком беспомощной, зло мира — уж слишком невосприимчивым к святости; финал неоднозначен и тревожен. Независимо от того, как это понимал сам режиссер, христиане знают: Евангелие — отнюдь не пасторальная история; это история о том, как люди откликнулись на пришествие Бога Любви: они распяли Его; христиане же знают, что Он воскрес. Хотел или не хотел этого Бунюэль, фильм ложится в этот контекст.
«Евангелие от Матфея» Пазолини
Снятая в документальной манере, лента хочет показать евангельские события «как они могли бы быть в реальности». При этом Пазолини, будучи марксистом, изображает Христа как «первого революционера», борца против властей мира сего.
«Седьмая печать» БергманаФильм, который Алексей Герман называл «лучшим на земле». Это притча, собравшая в себе все «проклятые вопросы», причем чисто кинематографическими средствами, — и в совершенстве.
Приведем только цитату кинокритика О. Сурковой: «У Бергмана мистика — это театральность, шутовство, эта мистика призвана сорвать маску и показать, что за ней истерзанный, больной, одинокий, не имеющий никакой надежды человек. “Где тогда Бог? — спрашивает Бергман. — За что мы столько страдаем?” Он взыскует Бога, но не слышит его. […] У Бергмана — пустые небеса, разверзшиеся над землей, и несчастный человек, запутавшийся в своих грехах. В “Седьмой печати” герой Бергмана играет со смертью в шахматы, пытаясь отсрочить смерть и увидеть доказательства существования Бога при жизни. […] У Бергмана присутствие Бога — это некий результат, поскольку Бергман — реалист и человек сомневающийся».
«Меня интересовало [в “Андрее Рублеве”]: исследование характера поэтического дара великого русского живописца. На примере Рублева мне хотелось исследовать вопрос психологии творчества и исследовать душевное состояние и гражданские чувства художника, создающего духовные ценности непреходящего значения. Этот фильм должен был рассказать о том, как народная тоска по братству в эпоху диких междоусобиц и татарского ига родила гениальную “Троицу”, то есть идеал братства, любви и тихой святости», — писал Тарковский.
«Декалог» Кесьлёвского«Появление «Декалога» — и это стало ясно почти сразу — было событием в культуре, равным появлению, скажем, Сикстинской капеллы» — так отзывался о фильме О. Дорман. Десять фильмов, посвященных собственно Декалогу, Десяти заповедям.
Девушка Грейс приезжает в Догвилль. Сначала жители привечают ее, затем относятся все хуже и хуже, доходя до полного скотства. Приезжает отец Грейс и уничтожает город. Это весь сюжет.
Визуальный ряд примитивен, под стать сюжету: на ровной поверхности просто обозначено, где что должно находиться, и даже собака нарисована — белым силуэтом.
Эта условность служит своим целям, но пока отметим чисто художественное совершенство: блестящая игра актеров, блестящий сценарий, совершенное кино и в чисто визуальном плане — хотя, казалось бы, его «примитивность» должна была помешать этому. Теперь о сути.
«Буквальный перевод» того, что написано выше: Благодать («Грейс») снисходит в Собачий город («Догвилль»). Обыватели, с точки зрения «обыденной» же морали, — «хорошие» люди; пришествие Благодати, однако, разоблачает их — а ведь именно пришествие благодати всегда и разоблачает, ее чистота и добродетель; «блажен, кто не соблазнится о Мне». Попросту говоря, жители города злы. В таком случае Благодать, изобличив их, провоцирует Справедливость; Собачий город уничтожен, зло уничтожено.
История продумана невероятно тонко, множество мелких деталей несут важный смысл. Но отметим, как прекрасно играет «примитивность» «Догвилля». Например, часто слышишь, что «евангельская мораль и общечеловеческая мораль — одно и то же». Ларс фон Триер прекрасно показал их отличие: «общечеловеческая мораль» — просто правила поведения в мире сем; подлинное Божественное Добро не может не разрушить ее, как бы и против своей воли, хотя не делает ничего, кроме дел любви, кротости и смирения. Благодать беспомощна, бессильна — в этом вся соль.
Или, например, блуд: «почему Церковь запрещает секс?» Церковь не запрещает секс, она запрещает блуд, потому что блуд — мерзость. И Триер прекрасно показывает эту «очевидную» истину: похоть — страшная мерзость, которая должна быть уничтожена. Или финал, почти смешной своей примитивностью, — оплеуха, которая напоминает, в чем смысл Потопа, уничтожения Содома, ада и Апокалипсиса.
И последнее: в «Догвилле» есть прекрасная притча специально для верующих: человек, который начинает всю эту историю, «добрый» и «совестливый», с «духовными интересами», добился только того, что единственный удостоился получить пулю лично от Благодати. Тоже примитивный до смеха ход, зато он иллюстрирует, почему в Писании никто не удостоился столь многих укоризн, как фарисеи.
