Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

Архиепископ Василий (Кривошеин). Спасительное дело Христа на Кресте и в Воскресении

Это классический образец «золотой середины» в богословии, когда церковный мыслитель приходит на поле интеллектуальной битвы, усеянное сломанными копьями и пробитыми щитами сторонников догматических крайностей, и предлагает правильное tertium quid, учитывая то, что было неправильным в первой и второй крайностях. В статье владыки Василия слышны приглушенные звуки полемики между сторонниками юридической теории искупления и теми, кто недооценивал значение Крестной жертвы Христа, делая акцент только на Его Воплощении.

Владыка Василий отвергает юридизм, поскольку целью смерти Христа было вовсе не наказание, а прославление человеческой природы. Но и настаивает на ценности Креста, ведь с помощью него Христос смог воспринять природу не только как нечто идеальное, в том виде, в каком ее сотворил Бог, но как грехопадшую, подверженную смерти. В этом парадокс Крестной смерти: «Крест, как высшее выражение любви Божией, есть слава и сила Божия… И эта крестная слава… есть Троическая слава, ибо в Крестной смерти Сына прославляется Бог Отец».

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Время Великой субботы

Протоиерей Иоанн Мейендорф отдает долг философской моде XX столетия. Проблема времени не была центральной ни в античной философии, ни для библейских авторов, ни для Святых Отцов, которые (ну, может быть, за исключением Блаженного Августина) рассуждали о времени только в аскетическом контексте, видя в нем ресурс для нравственного исправления.

Ситуация изменилась в XIX и особенно в XX веке, когда философия жизни и особенно философия экзистенциализма стали воспринимать временной поток как ключевую категорию, как источник человеческого страдания, как то, что противостоит попытке человека зафиксировать свое бытие. В статье «Время Великой субботы» отец Иоанн описывает смерть и сошествие Христа во ад именно как вторжение Воплотившегося Бога в текучее человеческое «бытование», как погружение в свойственный грехопадшей природе непрерывный распад. И именно за счет этого Христос способен эту природу исцелить.

Человек не может «собрать» расползающегося во времени субъекта, а Богочеловек может.

«Падшее состояние человека делает для него неизбежной борьбу за временное и ограниченное выживание. И борьба эта столь же неизбежно ведется за счет ближнего, слабого, за счет самой природы, которая, будучи сотворена Богом, заслуживала бы лучшего использования. Человек не может не быть озабочен едой, одеждой, своим здоровьем, своей физической безопасностью, даже если эта его озабоченность вредит другим, даже если он понимает, что его выживание может быть лишь временным. А Воскресение Иисуса Христа — событие, свершившееся во времени, — дает христианам их основную, решающую надежду».

Святитель Николай (Велимирович). Светлое Христово Воскресение. Пасха. Евангелие о Победителе смерти

Вряд ли в какой-то другой проповеди вы услышите сразу об эмире Тамерлане, одичавшей домашней кошке и волшебном великане, который разбрасывает цветы бессмертия на гнилом кладбище человеческой природы. И это удивительно, поскольку Таинство Воплощения, Смерти и Воскресения Христа должны порождать бесконечную череду парадоксальных образов, неожиданных описательных моделей, сюжетных поворотов. То, что невозможно описать, должно бесконечно возбуждать ум, особенно его поэтические возможности.

Владыка Николай, не чуждый ни учености, ни литературной одаренности, ни интеллектуальной пластичности, то есть способности к переоценке собственных взглядов (например, политических), не просто говорит о Христе, не просто громко вещает о пасхальной радости, но наслаждается Объектом своей проповеди. Он, как художник над почти законченной картиной, подходит к ней то с одной, то с другой стороны, желая придать ей совершенную законченность, восполняя полноту описания противоположными цветами в противоположных углах единого холста.

Лев Карсавин. Пасха Красная, Пасха

В конце 1920-х годов Лев Платонович Карсавин, очень большой философ, жил в тогда еще не советской Литве и в русскоязычной газете «Евразия» выпускал статьи, объясняющие образованной публике смысл основных христианских праздников. Такова и эта статья.

Вначале Карсавин пытается быть по-проповеднически банальным, но потом проповедник уступает философу, и в объяснении смысла Пасхи мы узнаем карсавинскую диалектику жизни и смерти, развернуто представленную, например, в его «Поэме о смерти». Сформулируем кратко идею Карсавина.

Вечная жизнь, которую дарует нам Воскресение Христа, не является каким-то вечным покоем, «стоянием на месте, окоченелостью, неподвижностью», в ней есть возникновение нового и исчезновение старого, есть рождение и смерть, но совершенные рождение и смерть, не отменяющие друг друга в том же смысле, как бывает в этом мире. Логика Карсавина, конечно, совершенно неправильная (если считать правильным святоотеческое учение о Воскресении и жизни будущего века, учение об обожении, изложенное, например, у Максима Исповедника), поскольку мыслит для будущего мира какое-то движение вещи, предполагающее, как и в этом мире, одновременное утверждение и отрицание ее бытия.

Православное учение об обожении все-таки заключается в том, что движение твари «там» станет богоподобным, и свойственные тварному бытию противоречия, например, «прошлого» и «настоящего» утратят актуальность. Помыслить это невозможно, но простой перенос свойств грехопадшей твари на обоженную тварь — слишком уж простое решение. Впрочем, эта небольшая статья Карсавина и особенно его «Поэма о смерти» ставят такие вопросы, ответить на которые вряд ли возможно простой отсылкой к «Катехизису».

Сергей Аверинцев. Византийский культурный тип и православная духовность

Аверинцев пытается объяснить, за счет чего православие можно не только догматически, но и эстетически, можно сказать, «на вкус», отличить от любого другого извода христианства, — Сергей Сергеевич, впрочем, сосредотачивается на католицизме.

Нельзя сказать, что аргументация Аверинцева очень убедительна, но, с другой стороны, при сравнении образов разве вообще возможна какая-либо точная доказательность. Вам показывают две картины, два рассказа, два кинофильма, дают попробовать два блюда и спрашивают: «Ну, чувствуете разницу?». Вы, наверно, что-то почувствуете, а может быть, и нет, но если вслед за вопросом последует пространное объяснение, указывающее на отличительные элементы картин, рассказов, фильмов и супов, вы, по крайней мере, себя в том, что разница есть, убедите.

Сергей Сергеевич придерживается примерно такой методологии. Говоря в общем, он настаивает на том, что православная эстетика имеет «космический», «всеединый» характер, не предполагает разложения реальности на элементы, не предполагает ее анализа. Наиболее отчетливо это выражается в православном восприятии Пасхи как вселенского события.

«На Западе христианское искусство вступает на стезю, приводящую к разработке предельного эмоционального контраста между скорбью Страстной пятницы и триумфом Пасхи…. Изображения Распятия у византийских и древнерусских иконописцев весьма далеки от какого-либо натурализма или экспрессионизма; контуры распростертых рук Распятого дают почти ощущение полета и предвосхищают блаженную невесомость воскресшего Тела. Такие образы Голгофы дают перечувствовать весь парадокс мистической перспективы, в которой Страстная пятница и Пасха переживаемы как абсолютно неразделимые грани одной и той же реальности».