Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

В прошлый раз мы писали о тождестве экзистенциальной критики современности Кьеркегором и социальной критики соврменности же Марксом. Продолжим.

Социализм и религия

Атака на христианство изнутри мощнее атаки извне. Атеисты, нападая на христианство, не изобличают его как не-христианство, тогда как Кьеркегор обличает его как псевдохристианство.

Христианин Кьеркегор полемизировал в основном с современным ему христианством. Так и Маркс, как мы уже отметили, полемизировал в основном с атеистами — «буржуазными радикалами». Маркс объяснял идеологию вообще и религию в частности противоречиями реального мира. По Марксу суть не в том, чтобы критиковать нелепость религии — это легко, — а в том, чтобы объяснить, как она появляется, ее реальные источники: реальные противоречия разряжаются в иллюзорном разрешении религии. Но это значит: пока есть противоречия, будет и религия. Не говоря уже о том, что большинство марксистов (Маркс как-то сказал: «во всяком случае — я не марксист») не понимают подлинную природу идеологии: зачем человеку вообще надо что-то оправдывать, «освящать», откуда тяга к идеалу? Подобно критике: «верующие что-то там обоготворили» — прекрасно, но что такое «обоготворение», зачем вообще это делать? Религия, по Марксу, есть не отражение социальной действительности, но ее «восполнение»: каждый данный социум не соответствует социальному идеалу, это несоответствие восполняет религия, достраивает данность до идеала (Маркс: религия есть «торжественное восполнение» мира, «есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества»).

Это значит: если вы хотите уничтожить религию, вы должны уничтожить условия ее появления, то есть систему угнетения. То есть религия будет всегда, ибо будут всегда экзистенциальные противоречия: смысл, смерть, любовь и пр. И более того, религия в своей сути — идеальная революционная идеология, ведь она утверждает существование идеального мира, противоречащего миру реальному (миру неравенства, угнетения и пр.) — даже когда она работает, как выражение убожества, она может это делать, играя на противоречии идеала и данности, то есть в глуби своей оставаясь протестом против убожества. Этот протест всегда в религии есть, пусть и в спящем режиме.

Более того, именно поэтому эпоха социализма будет предельно религиозной: ибо других противоречий, кроме противоречий экзистенциальных, при социализме не останется. Маркузе утверждал, что социализм не снимет два отчуждения: отчуждение исторической справедливости и отчуждение жизни. То есть при социализме люди продолжат умирать и жертвы истории останутся не отмщенными, «не воскреснут». Но именно две эти проблемы «решает» религия. Учитывая, что при социализме вообще не останется никаких других проблем, кроме этих, единственными актуальными проблемами там останутся проблемы метафизические: «зачем я живу» и пр.

Заметьте, что эти проблемы в большей части истории не были актуальными, их заслоняли проблемы выживания и пр. Религия почти для всех и почти всегда не была актуальной: надо было выживать, бороться. Актуальной она станет при социализме. Только при социализме люди будут подлинными атеистами и подлинными верующими, вот почему я считаю социализм предапокалиптической эпохой, эпохой, где выбор между Антихристом и Христом не будет ничем заслонен.

Марксизм часто обвиняют, и не без оснований, в отсутствии у него экзистенциальной глубины, этики, сведении человеческого существа к ничтожеству, в том, что он не отвечает на самые глубинные запросы человеческого духа и пр. Знаменитый фрейдомарксист Эрих Фромм следующим образом пытался отвести эти обвинения. Человек сущностно религиозен, у всякого человека есть «система ориентации и поклонения» — и у атеиста, и у материалиста и пр. (каждый из нас имеет и не может не иметь ту или иную, продуманную или непродуманную, сознательную или бессознательную картину мира, и внутри этой картины исповедовать те или иные ценности; это просто факт нашей психики, которая в силу своего устройства уже всегда так или иначе осмыслила, упорядочила мир). Более того, тот, кто называет себя рационалистом, человеком современным, на деле часто оказывается элементарным фетишистом (человек, преклоняющимся перед успехом, идеологией, социумом и пр.). Так же дело обстоит и с людьми, называющими себя христианами: слишком часто монотеисты оказываются идолопоклонниками.

Подлинный водораздел, утверждает Фромм, проходит не между атеизмом и религией, а между «рациональной верой» и «иррациональной верой». Первая — продуманная свободная система ориентации и поклонения добру, разуму, любви; вторая — навязанная социумом система ориентации и поклонения жестокости, авторитету и пр.

Примеры первой — марксизм, христианство. Примеры второй — сталинизм, кальвинизм. Возвращаясь к теме религии как «восполнения»: заполнять лаг между данным несовершенным обществом и общественным идеалом религия может двумя способами: в пользу угнетателей (восполняя таким образом, что массы примиряются с угнетением) и в пользу угнетенных (указывая на несоответствие этого мира, во зле лежащего, — миру иному).

Вера есть нечто необходимое человеку, без нее он потерян, болен. Борьба с верой, считал Фромм, более не прогрессивна, как когда-то, ныне она реакционна, подрывает прогрессивные силы человечества. Релятивизм, цинизм — первейшие враги прогресса на современном этапе. Надо верить в человечество, прогресс, любовь, справедливость, братство. Не вера, а цинизм — идеология современного капитализма.

XIII.

Социальное измерение метафизики

Капитализм, уничтожая религию, уничтожает ее как идеологию, как орудие эксплуатации; тем самым он выполняет негативную работу ее очистки. Однако не оставляя никаких других связей, кроме товарно-денежных, он убивает все другие, в частности, религию в ее подлинности. Тем самым борьба за социализм — это борьба за религию, более того, за возрождение религии в ее чистоте. Капитализм, все более обессмысливая мир, готовит огромную пустоту для заполнения грядущим христианством, порождает великий экзистенциальный голод. Победить атеизм можно только победив условия его формирования — капитализм: мысль чисто марксистская, ибо атеизм есть некая идеология, то есть нечто, детерминированное экономическим базисом; атеизм побеждает при капитализме, то есть с ликвидацией капитализма атеизм отомрет; а также — и это надо понять верующим — атеизм бессмысленно критиковать, надо уничтожить условия существования атеизма.

Нам нужно экзистенциалистское прочтение Маркса и марксистское прочтение Кьеркегора. Пролетариат — экзистенциальная категория, пролетарская революция — экзистенциальная революция, революция за человечность, за смысл, за Бога. Маркс:

«Так как в оформившемся пролетариате практически закончено отвлечение от всего человеческого, даже от видимости человеческого; так как в жизненных условиях пролетариата все жизненные условия современного общества достигли высшей точки бесчеловечности; так как в пролетариате человек потерял самого себя, однако вместе с тем не только обрел теоретическое сознание этой потери, но и непосредственно вынужден к возмущению против этой бесчеловечности велением неотвратимой, не поддающейся уже никакому прикрашиванию, абсолютно властной нужды, этого практического выражения необходимости, — то ввиду всего этого пролетариат может и должен сам себя освободить. Но он не может освободить себя, не уничтожив своих собственных жизненных условий. Он не может уничтожить своих собственных жизненных условий, не уничтожив всех бесчеловечных жизненных условий современного общества, сконцентрированных в его собственном положении».

Маркс здесь описывает экзистенциальное опустошение, обессмысливание мира, нивелирование субъекта, то есть тоже самое, что и Кьеркегор. Но Кьеркегор описывает всё это на уровне субъекта — и поэтому мы говорим об экзистенциальной революции, а Маркс описывает на социальном уровне, и поэтому мы говорим о социальной революции. Но ведь это одно и то же: субъект немыслим вне связи с другими субъектами; таким образом, оба наших автора говорят об одной и той же революции в разных ее аспектах (аспекте субъекта и аспекте связи субъектов). А поэтому скажем:

Атеизм есть религиозное определение пролетариата. В оформившемся атеизме практически закончено отвлечение от всего божественного, даже от видимости божественного; так как в жизненных условиях атеистов все жизненные условия современного общества достигли высшей точки обезбоженности; так как в атеизме человек потерял Бога, однако вместе с тем не только обрел теоретическое сознание этой потери, но и непосредственно вынужден к возмущению против этой обезбоженности велением неотвратимой, не поддающейся уже никакому приукрашиванию, абсолютно властной нужды в смысле, человечности, Боге, — то ввиду всего этого атеисты могут и должны сами обрести Бога, смысл, человечность. Но они не могут найти все это, не уничтожив своих собственных жизненных условий. Они не могут уничтожить своих собственных жизненных условий, не уничтожив всех безбожных жизненных условий современного общества, сконцентрированных в их собственном положении.

Владимир Мартынов пишет в «Казусе Вита Нова»:

«Пространство мегаполиса — это пространство потребления, и какими бы разными социально-антропологическими функциями ни обладали звуковые объекты, попадающие в это пространство, будь то пение буддийских монахов, месса Обрехта, опера Монтеверди, симфония Моцарта или балет Стравинского, — все это неизбежно превращается в продукты потребления. Музыкальное пространство мегаполиса можно уподобить огромному супермаркету, на полках которого вместо сыров, колбас, фруктов, вин и прочих продуктов располагаются произведения разных эпох, культур, направлений, жанров и стилей, способных удовлетворить запросы посетителей с самыми разным вкусами, пристрастиями и амбициями. Не важно, что в свое время и в своем месте все эти музыкальные продукты могли быть нацелены на самые разные цели: служение Богу, стремление к возвышенному, открытие новых возможностей музыки или выражение страха перед жизнью, — важно то, что, попав на полки этого супермаркета, они начинают служить одной-единственной цели, а именно быть потребленными, хотя сами производители продуктов могут субъективно ощущать себя по-другому и не соглашаться с таким утверждением».

Не так ли и со всеми религиозными практиками — богослужением, молитвой и пр.? Храм — лишь одно из зданий внутри мегаполиса, и оно подчиняется законам мегаполиса. Все эти вещи создавались в определенном контексте, и, попадая в совершенно иной контекст общества потребления, по внешности оставаясь как бы тем же самым, разве не меняют они свой смысл на противоположный — «потребительский»?

Всякое высказывание ныне и всякое действие ныне не может не впасть в производство-потребление. Иными словами, хотите вы или нет — ваше высказывание и ваше действие, все ваши практики станут проституционными, ибо автоматически попадают в сферу производства-потребления. Вот почему пафос ныне особенно смешон: пафосная проститутка смешна; особо смешна проститутка, критикующая проституцию, не понимая, что она — проститутка. А вот проститутка, осознающая свою проституцию и изнутри этого осознания критикующая проституцию — вот это достойно всякого почтения. Но пафоса у нее уже не будет.

Тут надо сделать важное замечание. «Бессмыслица жизни», «обезбоженность мира», «смерть Бога» — объективные исторические социальные категории. Вот почему споры с атеизмом смешны: атеизм не концепция, а данность. Не в смысле, конечно, бытия Бога в Самом Себе. А в смысле закрытости человечества от Него. То, как устроено сейчас человечество, не предполагает Бога.

Атеизм не преодолевается теоретически, только практически. Вера есть некий опыт, догматика — лишь его артикуляция. Опыт совместного бытия. Опыт Бога в Ветхом Завете: освобождение от египетского рабства, совместное община Израиля; опыт Бога в Новом Завете: освобождение от греха и смерти, община Церкви. Христианская вера держалась «коммунистическими» первохристианскими и монашескими общинами. Но Рынок разрушил общины, всякую связь, кроме товарно-денежной, всякий опыт, кроме опыта атомизированного индивида в молчащих пространствах рынка и пустого космоса. Чтобы вера вернулась, нужно пространство нового опыта. Феодализм имел осмысленную социальную и космическую картину мира а-ля Данте или Аквинат. Капитал разрушил ее: нет ни общины, ни осмысленного космоса, есть только бесконечные холодные пространства, ужаснувшие своим молчанием христианина Паскаля.

Наш опыт — опыт обезбоженности. Надо только понять, что и этот опыт — религиозный опыт, понять его значение. Отчаяние обезбоженности дарует предельную силу человеческому богоисканию. Нигде мы так не нуждаемся в Боге, как в обезбоженности.

Люсьен Гольдман, ортодоксальный марксист — то есть материалист, атеист, при этом как мало кто понимавший религию, теологические и экзистенциальные вопросы, в «Сокрытом Боге» писал:

«Разрушая само представление человека о сообществе, общине, заменяя их бесконечной суммой разумных, равных и взаимозаменяемых индивидуумов, рационализм разрушает идею упорядоченной вселенной, заменяя ее идеей бесконечного, не имеющего качества пространства, части которого строго идентичны и взаимозаменяемы. Механицизм представал как одновременно интеллектуальная и индустриальная победа над миром; для ученого эта победа делала мир понятным и постигаемым, для ремесленника — подающимся обработке. Люди, физическая природа и пространство, приниженные до уровня объектов, стали и вести себя как объекты; перед лицом великих проблем человеческой жизни они хранили безмолвие. Лишившись и Вселенной и человеческого сообщества, единственных средств общения с миром людей, Бог не мог больше говорить с человеком и покинул его мир. Бог покинул мир, но это заметили лишь немногие интеллектуалы. Только в наши дни стало ясно, к каким ужасающим, угрожающим человеку опасностям приводит [вышеописанное]».

Как видите, Гольдман для нас здесь свел воедино научные, экономические, экзистенциальные, религиозные проблемы современности, возникшие с господством буржуазии и, следовательно, решаемые только в свержении этого господства. Логику Гольдмана, кстати, можно применить к «странности» историософии Кьеркегора, о которой мы говорили выше. Кьеркегор — трагик в терминологии Гольдмана, то есть почти диалектик, как Маркс и Гегель, мыслитель, понимающий противоположности и т. д. Он видит несоответствие идеала данности, видит невозможность воплотить идеал, но, будучи трагиком, а не диалектиком, не способен исторически помыслить взаимодействие данности и идеала. Отсюда и парадокс Кьеркегора: вечное блаженство индивида зависит от исторического события Христа, при этом зависимость эта не исторична.

Скажем, Маркс — критик капитализма, утверждал при этом его прогрессивность: капитализм, уничтожая старый мир, готовит площадку для нового. В том числе экзистенциально: старая принуждающая религия уничтожена, место для грядущего свободного христианство готово. «Общественное бытие определяет общественное сознание»: экзистенциализм есть способ удержания экзистенции (христианский экзистенциализм — христианской экзистенции) при капитализме, марксизм — способ преодоления капитализма. Мы должны удерживать двойственный характер капитализма: уничтожая общину, обрекая на экзистенциальную бессмыслицу, капитализм тем не менее дарует негативную свободу, условие для свободы грядущей, позитивной.

Эту двойственность мы могли видеть в данном выше рассуждении об общине и деньгах у Кьекегора, а также в диалектике Лосева и Соловьева, которые говорили о современности как негативном разрушении старой общности ради позитивного строительства новой (христианской) общности.

Фромм, фрейдомаркист, «Бегство от свободы»:

«Крушение средневековой феодальной системы в одном определенном смысле подействовало на все классы общества одинаково: индивид оказался в одиночестве и изоляции. Он стал свободен, и результат этой свободы оказался двояким. Человек лишился своего былого чувства уверенности, чувства бесспорной принадлежности к общности; он был вырван из мира, удовлетворявшего его потребность в уверенности – экономической и духовной; он ощущал одиночество и тревогу. Но в то же время он был свободен мыслить и действовать независимо, мог стать хозяином своей жизни и распоряжаться ею по собственной воле – как может, а не как ему предписано».

То есть капитализм, обезбожив человека и его мир, даровал свободу для строительства нового мира — то есть создал единичного Кьеркегора, пролетария Маркса. Нечто подобное говорит Иоанн Златоуст: подлинная вера богоизбранному народу открылась после уничтожения Израиля как государства, после разрушения Храма:

«Видишь, как везде видна польза плена. Те, которые всегда привязаны были к земле, надеялись на ассириян и египтян, на крепость стен, на множество богатства, теперь отрешаются от всего этого, прибегают к непобедимой деснице, обращаются к этой надежде, приобретают высокие мысли и, отказавшись от земли и лишившись храма, — потому что храм их был разрушен, — призывают наконец самого Бога с неба».

Но так же обстоит дело и с пролетариатом. Лишившись всего, пролетариат готов взять все.

Важно понять, что теологические и метафизические доктрины вообще (атеизм, например) не висят в воздухе, они — не порождения «чистого мышления». Все они имеют какое-то социальное измерение. Будем же думать над социальной природой нашей собственной теологии. Например, пользуясь формулой Маркса, мы можем посмотреть, насколько та или иная теология является отражением убожества мира, а насколько — протестом против этого убожества.

Я, вообще, думаю, что теологические и философские споры надо переформатировать: все возможные аргументы сказаны, и в тысячный раз спорить о сола скриптура, предопределении, бытии или небытии Бога и пр. просто скучно. А вот сказать: христианская ортодоксия (Новый Завет, писания Святых Отцов) сформировались внутри коммунистических (первохристианских и монашеских) общин — это уже интересней.

То, что обычно критикуют в «историческом христианстве», сформировано в феодализме, но там еще христианство удерживалось в общине (крестьянской общине, городской коммуне, в том же монашестве прежде всего). Феодализм — первая стадия диффузии христианства и мира сего, где мир заражает христианство так, что оно в итоге умрет (атеизм), а христианство заражает собой мир так, что он навсегда изменится (и я снова приведу в пример атеизм, ибо до и вне христианства не бывало обществ массового атеизма; но и, конечно, все неисчислимые следствия христианства). Общину стал разрушать зарождающийся капитализм — реакцией на это был протестантизм (как показывает, например, Фромм в «Бегстве от свободы», да и многие другие авторы вроде Энгельса, Беньямина, Вебера и пр.).

И принципиальна здесь протестантская ненависть к монастырю, той социальной форме, где удерживалась социальность,как можно более близкая к первохристианству. (Надо ли говорить, что протестантские общины, как бы они ни ссылались на первых христиан, почему-то не вводили общности имуществ, отмену внутри своих общин социальной иерархии, то есть всего того, что делало первохристианскую общину реальным присутствием Царства в мире сем. А делали они скорее нечто противоположное.) С победой капитализма, то есть с уничтожением общины, торжествует атеизм. Капитализм, однако, по мере своего развития дорастает до своего диалектического снятия в социализме, снимая товарно-денежные отношения, приводя к торжеству чисто человеческих отношений, то есть снимая атеизм в некоей неизвестной нам грядущей новой экзистенциальной (религиозной) ситуации.

Реформация — вот та точка, где христианство сталкивается с наступающим капитализмом. В линии Томаса Мюнцера, анабаптистов, таборитов и пр. христианство бросает вызов капитализму, прямо борется за его уничтожение, за социализм как единственную адекватную социально-экономическую форму христианства. В линии Лютера, Кальвина и пр. христианство сдается и становится идеологической обслугой капитализма.

То же самое и в России: синодалы — наши англикане, поповцы — наши лютеране, беспоповцы — наши радикальные протестанты, хлысты — харизматы, скопцы — шейкеры и т. д. Русский раскол происходит в момент вхождения России в капиталистическую миросистему. Это вхождение раскольниками отмечено как «взятие благодати на небо», как власть коллективного Антихриста (царь, патриарх и пр. — а как иначе, если именно тогда в России на полную вводится крепостное право, то есть сверхэксплуатация людей, вплоть до их продажи, в целях продажи продуктов их труда на рынках; как-то часто забывают, что крепостное право — не атавизм Средневековья, а новация Нового времени для России, как той же новацией было рабство для Америки). Беспоповцы поняли, что подлинное христианство возможно теперь только как голое, бездомное, беспоповское, бесцерковное, ибо община уничтожена. Лучше сжечь себя, чем жить под властью Антихриста, в полностью обезбоженном мире.

В гарях раскольников (акт самосожжения, распространенный у старообрядцев), в Мюнстере, Таборе горела истинная вера, больше не находящая себе места в мире. Но не сгорела и восставала раз за разом (ибо Евангелие оставалось, как бомба замедленного действия, пользуясь метафорой Бибихина); «официальная» же вера «побеждала» и гнила, гнила, пока не пришла к мерзости запустения. Мы более не можем верить. Мы только можем хотеть верить. Капитал разлагает все связи, кроме товарно-денежных, и поэтому никакой общины, никакой Церкви больше не будет. Отсюда неизбежность протестантского индивидуализма: человек атомизирован и брошен во власть безличных экономических сил (коллективного Антихриста). Община уничтожена, индивид, если он хочет верить, может верить только как единичный Кьеркегора, то есть оторванный от социума (или будет атеистом, если не отрывается от товарно-денежных отношений).

Протестантизм не конфессия, а современное состояние христианства, все католики и все православные ныне — «протестанты». И это ужасно. Приходская община стала необязательным факультативом, община более не главное, не принципиально важна для жизни человека. Как община альтернативной жизни, как пространство Иного Бытия она не работает — как работала первохристианская, монашеская и, насколько было возможно, — феодальная. Поэтому и Церковь неизбежно становится одной из корпораций, предоставляющей те или иные услуги, тот или иной досуг. Главное — понять то, что понимал Кьеркегор (протестант): христианство как оно есть в современности — псевдохристианство, а истинный прыжок веры можно совершить только перед лицом осознанного отчаяния, осознанной обезбоженности.

Крайнее религиозное убожество современности, где оно более убого — в простом отрицании религии атеизмом или в религиозном убожестве современной религиозности сайентологов, мормонов, харизматов, фундаменталистов, младостарчества, приходского язычества и т. д.?

Атеизм хотя бы выражает подлинный опыт индивида: он живет в безбожной реальности и говорит: «Бога нет». Атеизм — подлинный религиозный опыт современности: вот за него и надо религиозно держаться. Верить в Бога в современную эпоху можно только вторым шагом, осознав и приняв атеизм, осознав его неизбежность — отталкиваясь от него. Другая вера — лишь идеология. Нельзя верить в Бога, когда весь окружающий мир (и ты сам) функционирует отнюдь не по-Божьи (а «мир» это социальность, то есть то, где мы выступаем собственно как люди — в любви или грехе, и вот у нас нет той социальности, которая была у первых христиан, монахов или средневековых людей, у нас есть только социальность мегаполиса). Ты можешь исполнить мессу Обрехта, но она неизбежно превращается в продукт потребления. Ты можешь быть «практикующим христианином», но ты неизбежно — или капиталист, или наемный работник, а вера твоя, стало быть, — только «досуг». Ты сам — и «вера» твоя — подчинен ритмам производства-потребления.

Социальное измерение метафизики у Святых Отцов

Но не впали ли мы умствованиями своими в ересь? Критерий православности — в святоотеческом учении. Говорили ли что-то обо всём выше сказанном Отцы? Ещё как! Святитель Иоанн Златоуст:

О том, что богословские споры это конечно интересно, но для начало бы надо решить социальные проблемы:

«Многое можно было бы сказать об языческом суеверии, о манихеях и маркионитах, и при помощи благодати Божией поражать их; но подобные беседы теперь несвоевременны. В самом деле, можно ли говорить о таких предметах тем, которые и своего собственного не знают надлежащим образом, которые еще не убедились, что любостяжание есть зло, – можно ли преждевременно переходить с ними к чему-нибудь другому? Христос говорит: если кто «не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником» (Лк. 14:33); а маммона говорит: возьми хлеб у алчущего. Христос говорит: «одень нагого» (Ис. 58:7); а маммона говорит: раздень нагого. Нельзя, подлинно нельзя человеку сребролюбивому видеть когда–либо лице Христово; это одна из невозможностей. Сребролюбие есть корень зол. И если имеющий один порок лишается славы, то куда станет носящий в себе этот корень? Раб денег не может быть истинным рабом Христовым. Я желал бы всегда беседовать с вами о царствии; желал бы поведать сладость общения со Христом. Хотя это превыше всякого слова и всякого ума, а все же, по силе возможности, я желал бы говорить об этом. Но что делать? Неприлично говорить о царстве с тем, кто страдает горячкой, и находится в худом состоянии. С ним прежде надобно поговорить о здоровье».

Итак, для начала решим социалные проблемы, а там разберемся и с богословскими. Дальше, из Златоуста:

«Церковь тогда [у первых христиан] была небом; Дух устроял все в народе, руководил и вдохновлял каждого из предстоятелей. А теперь у нас одни только знаки тогдашних дарований».

«До каких пор будем мы любить деньги? Я не перестану вопиять против них, потому что они причиною всех зол. Страсть эта внедрилась в сердца даже таких людей, которые, по–видимому, благочестивы. Устыдимся евангельских заповедей: слова содержатся только в Писании, а в делах наших совсем не проявляются».

Подлинная Церковь была только у первых христиан; у нас — только её знаки, только символизм Церкви, а не сама Церковь, учит Златоуст. Почему так? Почему побеждает атеизм?

Почему же ныне не все веруют? Потому, что дела наши не хороши, и причиною этому мы сами; обращаю слово к нам самим. Тогда многие из обращающихся привлекаемы были и жизнью (верующих). Тогда у всех «было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее, и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян 4:32, 35), и жили они жизнью ангельской. Если бы то же было и теперь, то мы обратили бы всю вселенную и без знамений. И скажи мне, что ты станешь говорить язычнику, как скоро сам хищничаешь и лихоимствуешь? Отступи, скажешь, от идолослужения, познай Бога, не стремись к серебру и золоту. Но разве он не засмеется и не скажет в ответ: сперва научи этому самого себя; Ведь не одно и то же — идолопоклонствовать, будучи язычником, и совершать тот же самый грех, будучи христианином. И как мы будем в состоянии других отклонить от идолопоклонства, когда и сами не удалились от него? Не говори мне, что ты не кланяешься золотому идолу, но докажи мне, что ты не делаешь того, что повелевает золото. Когда язычник увидит, что тот, кому заповедано любить и врагов, лихоимствует, грабит, побуждает к вражде и обращается с одноплеменниками, как с дикими зверями, — он назовет наши слова пустыми бреднями. Когда увидит, что мы властолюбивы и раболепствуем другим страстям, — то еще больше будет привержен к своему учению, не думая о нас ничего великого. Мы, истинно мы, виновны в том, что язычники остаются в заблуждении. Пусть, скажешь, они подумают о наших древних мужах? Но они совсем не верят, а хотят видеть людей, живущих теперь. Покажи нам, говорят, веру от дел твоих; а дел нет. Напротив, они видят, что мы хуже зверей терзаем ближнего своего, и потому называют нас язвою вселенной. Вот что удерживает язычников и не дозволяет им присоединиться к нам. Поэтому мы будем наказаны и за них, — не только за то, что творим зло, но и за то, что чрез нас хулится имя Божие. «Первая и большая заповедь: возлюби Господа Бога твоего», продолжал: «вторая же», и не остановился на этом, но присовокупил: «подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф 22:37–39). И заметь, как Он требует и последней (любви) почти в столь же высокой степени (как первой). О Боге сказал: всем сердцем твоим; а о ближнем: «как самого себя», что равносильно выражению: всем сердцем твоим. Подлинно, если бы это было исполняемо с точностью, то не было бы ни раба, ни свободного, ни начальника, ни подчиненного, ни богатого, ни бедного, ни малого, ни великого, и сам диавол не был бы известен».

Итак: причина неверия — в отсутствии подлинно христианского социального опыта, а именно в отсутствии общности имуществ, социализма. Если бы христиане социально жили бы как первые христиане, всё человечество обратилось бы ко Христу; но постольку мы живем не так, то побеждает неверие. Если бы мы жили как заповедано Евангелием мы бы уничтожили классовое общество и сам диавол не был бы известен; но мы живем не так. Спорить с атеизмом, с «язычеством» — бессмысленно, надо явить такую жизнь, чтобы атеисты и «язычники» к ней хотели бы присоединиться.

Но не всё потеряно, говорит Златоуст, ведь всё-таки есть ещё монастыри, где социальность устроена по-первохристиански, то есть подлинно церковно. Принципиальное значение монастыря в том, что он удерживает христианство не на словах, а на деле, то есть — социально:

«Так живут теперь в монастырях, как (жили) некогда верные. Там не услышишь, чтобы кто оскорблял другого, не увидишь оскорбляемых; нет там ни принимающих приказания, ни приказывающих. Они обращаются с нищими и увечными, и столы их бывают переполнены такими гостями; а потому-то они и достойны неба. Один врачует раны недужного, другой водит слепого, иной носит безногого. У них во всем великое равенство, а потому они весьма удобно преуспевают и в добродетели.

То что нам от подлинной Церкви остались лишь знаки, и то, что в таких условиях принципиально важным становится монастырь, говорит и преподобный Симеон Новый Богослов:

«Только обличье и одежда священства остались в людях, а дар Духа перешел на монахов, и благодаря знамениям и чудесам стало очевидно, что делами [своими] они вступили на [путь] жизни апостольской».

Движение от собственно Церкви к монастырю Симеон описывает так:

«Прежде же [монахов] одни лишь архиереи по преемству от божественных апостолов получали власть вязать и решить, но по прошествии времени оно было передано, как сказано, избранному народу Божию — я говорю о монахах; оно не было отнято от священников и архиереев, но они сами сделали себя чуждыми ему. С тех пор, как воспринявшие престолы апостолов оказались плотскими, сластолюбивыми, славолюбивыми и склонными к ересям, оставила их божественная благодать, и власть эта отнята от таковых».

Итак, благодать перешла от собственно Церкви к монахам, ибо Церковь сама себя её лишила, живя не по-апостольски. Теперь только монастырь удерживает подлинную церковность.

Это, однако, не «протестантизм»: за Церковью остаётся функция хранения догматики (коя есть формальное, словесное выражение подлинного христианского опыта) и тайнодействие. С этим, впрочем, Симеон тоже видит проблемы:

«Поэтому так как они оставили все другое, что
должны иметь священнодействующие, одно только требуется от них — хранить православие. Но думаю, что и это они не [соблюдают]; ибо не тот православный, кто не вносит новый догмат в Церковь Божию, но тот, кто имеет жизнь, согласную с правым учением. Но такого и такового современные патриархи и митрополиты или, поискав, не находят, или, найдя, предпочитают ему недостойного, требуя с него только одного — письменно изложить Символ веры, и тем одним довольствуются, что он — ни добра не ревнитель, ни со злом не борец. Тем самым они будто бы сохраняют мир Церкви, но этот [мир] хуже всякой вражды и является причиной великого беспорядка. Рукоположенным и включенным в степень священства, удостоенным архиерейского сана, — патриархам, говорю, митрополитам и епископам дозволено только священнодействовать, но думаю, что и это — не многим из них, — чтобы, будучи сеном, они из-за этого не сгорели дотла, — а только тем, кто из священников, архиереев может быть сопричислен к ликам учеников Христа за чистоту».

Итак Церковь формально удерживает христианство в догматике и таинствах, но подлинный христианский опыт, подлинную христианскую жизнь держат монахи. Но и с ними не всё гладко:

«Диавол сделал свойственное ему. Ибо, видя их, что они [монахи], как некие новые ученики Христа, снова явились в мире и просияли жизнью и чудесами, он ввел [в их среду] и смешал с ними лжебратьев и свои собственные орудия; и, мало помалу умножившись, они, как видишь, стали негодными и сделались весьма не монашествующими монахами».

Иоанн Златоуст писал на переходе от первохристианства к феодализму. Симеон Новый Богослов писал в уже вполне сложившемся феодализме. В первохристианстве вся Церковь жила в общности имуществ. При феодализме её удерживает в действительной жизни только монастырь. Тут важно понимать, что монастырь при феодализме — не некая резервация, а духовный, культурный, во многом — политический и экономический центр. Монастырь насколько было возможно центрировал вокруг себя христианское общество, распространяя плоды своего опыта апостольской, первохристианской общности имуществ. При капитализме это уже невозможно; капитализм разрушает все общности; монастырь при капитализме, если ещё и сохраняет своё фактическое существование, то в любом случае не сохраняет своего центрального значения (не говоря о том, что Реформация и Революции уничтожают и его фактическое существование). Отцы видели опасность распространения частной собственности. Златоуст:

«Некогда постигло наш город бездождие; все трепетали за жизнь свою и молили Бога избавить их от этого ужаса. Тогда можно было видеть небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, как говорит Моисей (Втор 28:23), и смерть, всех родов смерти ужаснейшую, и каждый день ожидаемую. Но после, слава человеколюбивому Богу, сверх всякого чаяния полился свыше чрезвычайно обильный дождь, и все стали радоваться и торжествовать, как бы выйдя из самих врат смерти. Между тем, среди таких благодеяний Божиих и при всеобщей радости, один из богатейших людей ходил прискорбный и унылый, как бы омертвевший от горя, и, когда многие спрашивали его, по какой причине при всеобщей радости он один печален, тогда он, не в состоянии будучи даже скрыть своей мучительной страсти, побуждаемый силой этой болезни, открыто объявил причину: имея, говорил он, множество мер пшеницы, я не знаю, как мне теперь сбыть ее. Неужели, скажи мне, мы будем ублажать его после таких слов, за которые надлежало бы побить его камнями, как человека, жесточе всякого зверя, и общего врага? Что говоришь ты, человек? Ты скорбишь о том, что не погибли все, чтобы тебе собрать золото?

Разве ты не слышал, что говорит Соломон: кто удерживает у себя хлеб, того клянет народ (Прит 11:26)? И ты еще бродишь, общий враг благоденствия вселенной, противник человеколюбия Владыки Господа вселенной, друг, или лучше, раб маммоны? Не следовало ли отсечь такой язык? Не следовало ли исторгнуть сердце, произнесшее такие слова?

Видишь ли, как золото не позволяет людям быть людьми, но делает их зверями и демонами? Что может быть презреннее богача, который ежедневно вымаливает голод, чтобы у него было золото?»

Симеон:

«Существующие в мире деньги и имения являются общими для всех, как свет и этот воздух, кото­рым мы дышим. Дьявол внушает нам сделать частной собственностью и превратить в наше сбережение то, что было предназначено для общего пользования.
Тот, кто раздает всем из собранных себе денег, не должен по­лучать за это награды, но скорее остается виновным в том, что он до этого времени несправедливо лишал их других. Более того, он виновен в потере жизни тех, кто умирал за это время от голода и жажды. Ибо он был в состоянии их напитать, но не напитал, а зарыл в землю то, что принадлежит бедным, оставив их умирать от холода и голода. На самом деле он убийца всех тех, кого он мог напитать».

Итак, согласно Отцам, капиталист есть общий враг и убийца. Что же происходит тогда, когда общие враги и убийцы занимают господствующее положение? Святитель Игнатий (Брянчанинов), Отец XIX века, то есть уже вполне капиталистической эпохи, писал:

«Прекрасно ваше желание – находиться в полном послушании у опытного наставника. Но этот подвиг не дан нашему времени. Его нет не только посреди мира христианского, нет даже в монастырях».

Надо однако, сказать, что «опытный наставник» — это главное у Симеона. Итак, монастырь больше не работает: духовное наставничество как передача живого, аутентичного христианского опыта прекратилось. Что же делать? —

«Нам даны в руководство священное и святое Писание: это прямо говорят святые Отцы позднейших времен. Руководство писаниями отеческими сделалось уже единственным руководством ко спасению по конечном оскуднении наставников. При руководстве Писанием полезен и совет ближних, именно тех, которые сами руководствуются писаниями Отцов».

Смотрите: живого опыта христианства, говорит святитель Игнатий, больше нет, остаётся только его отображение в книгах и взаимопомощь тех, кто без такого опыта остался, но жаждет его.
Особую религиозную реальность нашего времени — экзистенциальное оскудение, пролетаризацию (обессмысливание, обесчеловечивание, обезбоживание; отсутствие подлинного церковного опыта) — святитель Игнатий передаёт так:

«Нашему времени дан другой подвиг, сопряженный с многими трудностями и преткновениями. Нам пришлось совершать путешествие — ни днем, ни при солнечном ясном свете, а ночью, при бледном свете луны и звезд. Не думайте, что подвиг наш лишен был скорбей и венцов: нет! Он сопряжен с мученичеством. Это мученичество подобно томлению Лота в Содоме: душа праведника томилась при виде непрестанного и необузданного любодеяния.
Наш подвиг имеет цену перед Богом: на весах Его взвешены и немощь наша, и средства наши, и обстоятельства, и само время».

Для Златоуста первохристиансво ещё оставалось вполне реальным идеалом, хотя основным держателем подлинного христианского опыта уже был монастырь. Для Симеона остается только монастырь. И вот для Игнатия нет уже и монастыря: остаются только книги. Таким образом, согласно Отцам, можно выделить три эпохи в истории Церкви (мы живём в конце третьей): 1. Первохристианство, когда подлинный церковный опыт распространялся во всем пространстве Церкви; эпоха всехристианской общности имуществ; эпоха от Пятидесятницы до Константина; 2. эпоха феодализма, когда от подлинной церковности остаются только знаки; иерархия удерживает догматику и тайнодействие, но подлинный церковный опыт сосредотачивается в монастыре, ибо только там остаётся общность имуществ; 3. эпоха капитализма, когда нет больше и монастыря; во всём пространстве Церкви торжествует символизм; подлинного церковного опыта больше нет — ибо больше нет общности имуществ — остаётся лишь его отображение в «книгах». Принципиально однако не забывать, что это «умаление» церковности является аспектом христианизации мира (вспомним упомянутую выше диффузию Церкви и мира): церковность как бы полностью растворяется в мире, кардинально меняя его при этом; в самой Церкви остаётся лишь символизм (догматика и литургическая жизнь; «книги»). В силу «растворения» церковности в мире, — а мы под ней понимаем сумму всех следствий воздействия христианства на мир, как то — атеизм, гуманизм, наукотехника и т.д. — следующая эпоха в истории Церкви будет и новой эпохой в истории мира; следующая эпоха в истории мира будет и новой эпохой в истории Церкви (в этом смысл «умаления» Церкви: первохристианство было полнотой христианства, но для самого себя только, внутри себя только; теперь, когда церковность растворена везде, полнота — если она явится — будет всеобщей).

После чтения Иоанна, Симеона и Игнатия мы снова, и с большой уверенностью, можем сказать:

Так как в атеизме человек потерял Бога, однако вместе с тем не только обрел теоретическое сознание этой потери, но и непосредственно вынужден к возмущению против этой обезбоженности велением неотвратимой, не поддающейся уже никакому приукрашиванию, абсолютно властной нужды в смысле, человечности, Боге, — то ввиду всего этого атеисты могут и должны сами обрести Бога, смысл, человечность. Но они не могут найти все это, не уничтожив своих собственных жизненных условий. Они не могут уничтожить своих собственных жизненных условий, не уничтожив всех безбожных жизненных условий современного общества, сконцентрированных в их собственном положении. И это вполне возможно; Симеон Новый Богослов:

«Не говорите, что невозможно принять Божественный Дух, Не говорите, что Бог невидим людям, Не говорите, что люди не видят Божественного света Или что это невозможно в настоящие времена! Это никогда не бывает невозможным, друзья! Но очень даже возможно желающим».

Иоанн Златоуст:

«Так живут теперь в монастырях, как (жили) некогда верные.
Они изгнали из среды себя неравенство и жили в большом изобилии. И умер ли кто с голода? Напротив, кто не был удовлетворен с большим изобилием? А теперь люди боятся этого больше, нежели броситься в неизмеримое и беспредельное море. Но, если бы мы сделали опыт, тогда отважились бы на это дело. И какая была бы благодать? Если тогда, когда не было верных, кроме лишь трех и пяти тысяч, когда все по вселенной были врагами (веры), когда ни откуда не ожидали утешения, они столь смело приступили к этому делу, то не тем ли более это возможно теперь, когда, по благодати Божией, везде по вселенной (находятся) верные? И остался ли бы тогда кто язычником? Я, по крайней мере, думаю, никто: таким образом, мы всех склонили бы и привлекли бы к себе. Впрочем, если пойдем этим путем, то, уповаю на Бога, будет и это. Только послушайтесь меня, и устроим дела таким порядком; и если Бог продлит жизнь, то, я уверен, мы скоро будем вести такой образ жизни».

Закончим словами Достоевского: «Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться!»

Диффузия христианства и мира в наше время, кое взвешено на весах Бога, дошла до предела: если, и монастырь ныне не работает, то это означает, что первохристианский импульс полностью выброшен в мир и следовательно мир готов к взрыву. В следующий раз мы посмотрим, как возможна экзистенциальная/пролетарская революция: об этом нам поведают Мартин Хайдеггер и Алексей Лосев; а также мы узнаем, что наша истинная Родина — бесклассовое общество.