Назначение жертвы и та культурная среда, в которой жертвоприношения возникли, давно не существуют. Чтобы их понять, приходится реконструировать образ мыслей и действий человека палеолита. Понятие жертвы претерпело несколько революционных переосмыслений своего содержания, всякий раз находя себе место в новой культурной среде. И, наконец, уже в наши дни оно оказалось погребено под «культурным слоем» смежных понятий.

В современном русском языке под жертвой обычно понимают одно из трех: «жертва чего», «жертва кому» или «жертва чем». Первое подразумевает человека, пострадавшего или погибшего от несчастного случая или чьих-то злонамеренных действий. Второе – добровольную безвозмездную передачу средств или иных ценностей на некое значимое дело. А третье – выбор – отказ от чего-то менее ценного ради более ценного. О том, что у этого слова есть и некий четвертый смысл – мистический, смутно догадываются, только когда речь заходит о сакральном. Именно об этом четвертом здесь и пойдет речь, поскольку история вопроса показывает, что именно он был изначальным, а все остальные так или иначе произошли от него.

И первое, что приходит в голову, это «бескровная Жертва», приносимая нами на Евхаристии. Однако этот христианский неологизм изначально был антиномией. Вне христианского контекста «бескровная жертва» – противоречие в терминах, жертва бескровной быть не может. Дело в том, что в своем древнем, архаичном смысле жертва была связана вовсе не с необходимостью что-то отдать, а с необходимостью кого-то убить. Когда древний человек хотел обратиться к какому-либо божеству, он приносил ему жертву – закалывал жертвенное животное, а иногда и другого человека. Нашему современнику этот феномен настолько непонятен, что его, как правило, объясняют совершенно не свойственными ему мотивами. Чаще всего, как некое подобие подарка или взятки. Однако такое объяснение оставляет за скобками естественный вопрос – почему же в таком случае в жертву приносятся не ценности (деньги, драгоценные металлы и камни и пр.), а непременно чья-то жизнь?

Возникновение жертвоприношения

Этот вопрос довольно тщательно исследовал Р. Жирар[1]. Корень этого явления он видит в том, что древний человек не умел обуздывать насилие. Сейчас в цивилизованных странах для этого существуют законы, суды и полиция. В менее цивилизованных – репрессивные органы. А в доисторическую эпоху было лишь племя, почти никак не структурированное. Поэтому, если кто-то из его членов проявлял в адрес другого агрессию, это создавало огромную опасность для племени в целом. Естественная для человека реакция на насилие – ответить еще бóльшим насилием. Ведь насилие очевидное зло. А зло необходимо пресечь. А пресечь его может только тот, кто сильнее нападающего. Значит, если тебя оскорбили – ударь, если ударили – покалечь, если покалечили – убей… и т. д. Как же, продолжая эту логику, поступить с убийцей? Очевидно, вырезать всю его семью. Ясно, что любая обида, если не оборвать цепочку взаимного насилия, может привести к полному истреблению народа. И такие случаи известны. Автор приводит зафиксированные этнологами примеры народов, полностью исчезнувших с лица Земли только потому, что поубивали друг друга.

Как же древние научились обуздывать взаимное насилие? Оказывается, жажду мести можно обмануть – направить ее не на того субъекта, который на самом деле виноват в вашей обиде. И если все члены народа или племени договорятся переключить свою ненависть на кого-то одного, они могут достигнуть мира и согласия, убив этого одного. Однако этот один должен обладать определенными свойствами. Во-первых, он должен быть хоть немного похож на того, кто в принципе может быть во всем виноват. Иначе согласия вряд ли удастся достигнуть. Например, легко убедить множество людей в том, что во всех бедах России виноваты евреи или либералы. Что в них виноваты, к примеру, нильские крокодилы, убедить их будет гораздо труднее. А уж что во всем виноват нижнетагильский петух из навоза, вам никто, скорее всего, не поверит. Во-вторых, он не должен быть членом народа или племени, приносящего эту жертву (речь именно о жертве). Иначе за него тоже найдется мститель и проблема не будет решена. И, наконец, важно, чтобы в убийстве жертвы участвовали все. Иначе чья-то жажда мести может оказаться не удовлетворена.

Конечно подобных рассуждений древний человек не вел. Он вообще не мыслил аналитически, а скорее мифологически. Найдя случайно или путем проб и ошибок верное решение, он описывал его с помощью мифа. И этим же мифом пользовался в своей практической деятельности. Разумеется, под мифом здесь понимается не сказка, а примерно то, что понимал под ним Лосев[2], – чудесного характера рассказ, личностно транслирующий некий опыт.

Согласно Жирару, миф здесь сложился примерно следующего содержания. Божество прогневалось на народ и наслало на него бедствие. Вспышки междоусобного насилия тогда воспринимались как явления сродни стихийным бедствиям, эпидемиям и прочим несчастьям. Чтобы бедствие прекратилось, надо упросить это божество его отвести, другого выхода нет. А божество не желает иных подношений, кроме… и далее формулируются вышеописанные условия, которые прежде были эмпирически найдены.

Очевидно, что идеальным кандидатом на роль жертвы является чужак или раб – человек, не являющийся членом сообщества, приносящего жертву. Иногда в жертву приносился человек, которого специально к этому готовили, – «фармак». Но если такового нет, может сойти и какое-нибудь животное. Правда первому условию оно удовлетворяет лишь с некоторой натяжкой, зато остальным вполне. Дальнейшее развитие этой практики привело к тому, что жертвоприношение из чрезвычайного средства уврачевания вспышек насилия постепенно превратилось в средство их профилактики, а значит и в средство регулярное, употребляемое отнюдь не только в экстренных случаях. Кроме того, его стали употреблять также и для профилактики или разрешения и других проблем, которые мифологическое мышление приписывало тем же силам, что и вспышки насилия – от стихийных бедствий до жизненных неудач.

В относительно современной практике мышление такого рода можно наблюдать, изучая такое явление как карго-культ. Во время Второй мировой войны американцы построили на некоторых островах Тихого океана свои военные базы. С населявшими их туземцами они легко договорились о предоставлении им для этого земли, снабжая их всякими безделушками типа перочинных ножей и фонариков, а также консервами, сладостями и спиртным. Когда по окончании военных действий американцы свернули свои базы и уехали, оказалось, что туземцам обходиться без их подарков уже довольно трудно. И они стали делать то, что с их точки зрения способствовало их получению: строить из подручных материалов подобия самолетов, расчищать взлетные полосы, ходить строем и т. д. Они просто создали миф: белые люди знают способ, как получать все им необходимое от духов. Значит, если научиться делать все то, что делали они, духи дадут все это и нам. Примеры такого мышления, хотя и менее очевидные, можно наблюдать и в нашем обществе – всевозможные приметы, суеверия и т. д. И даже в православии – чудотворные иконы, мощи и пр.

Языческая революция

С появлением государств, власти возникает кризис жертвы. Она перестает выполнять свою основную функцию – ограничивать насилие. Признаки этого Жирар находит в классической античной трагедии. Типичный ее сюжет – на обладание чем-то одним (царством, сокровищем, женщиной…) претендуют два (иногда больше) агониста – ни у кого из них нет преимущества ни в силе, ни в правоте. Обычно такая коллизия разрешается путем вмешательства более мощной силы (deus ex machina), ибо очевидная альтернатива – они все друг друга поубивают. То есть насилие жертвенное, сакральное становится неотличимым от насилия преступного. Впрочем, что тут является причиной, а что следствием, у меня лично вызывает большие сомнения. Не исключено, что именно кризис жертвы привел к возникновению государственной власти, а не наоборот.

Нетрудно представить и как это могло произойти. Первые в истории человечества государства, как известно, возникли в Египте и в Месопотамии. Оба они были абсолютными монархиями, причем вполне определенного типа. Монарх в них был фигурой сакральной – божеством или полубожеством[3]. Как же в первобытной общине, где все более-менее равны могла произойти столь радикальная перемена? Смею предположить, что именно равенство всех послужило основой того, что насилие, от кого бы оно ни исходило, стало восприниматься как одинаково недолжное – отличить сакральное насилие от преступного не стало никакой возможности. А значит, жертвоприношение потеряло свою эффективность – перестало примирять враждующих. Очевидный выход из этого “заколдованного круга” – радикальное нарушение равенства, делегирование “права на насилие” кому-то одному. В этом случае появляется четкий критерий – правильное, сакральное насилие это то и только то, которое исходит от монарха. Он один имеет право убивать (т. е. казнить) кого хочет. Все остальные обязаны ему подчиняться и убивать только по его приказу. Ясно, что это ставит монарха в совершенно исключительное положение по отношению ко всем остальным. Фактически в положение бога, поскольку прежде никто из людей ни к кому из себе подобных так не относился. Признаки обожествления монарха в большей или меньшей степени заметны практически во всех античных культурах от Средней Азии до Западной Европы, которые принято относить к языческим[4]. Например, в греческой трагедии типичное разрешение коллизии при помощи deus ex machina на сцене представляется как вмешательство бога. В реальной же жизни, как нетрудно догадаться, за этим стоит вмешательство власти при помощи вооруженной силы. Даже в позднеантичном Риме известны многочисленные попытки обожествления императора и его власти.

Казалось бы, в этих новых условиях жертвоприношение должно исчезнуть. Зачем заколать жертву, если божество перед вами в человеческом облике? Его можно просто спросить, чего оно хочет, и выполнить его требования. Но исчезновения не происходит. Происходит переосмысление – наполнение новым содержанием формы, почти не отличающейся от старой. Дело в том, что монарх, как правило, лучше всех прочих понимает, что его особое положение связано отнюдь не с его личными качествами, а с некоей условностью. Все согласны ему подчиняться потому, что не знают иного способа застраховаться от вспышек насилия с их трагическими последствиями. Но это означает, что его статус в принципе может оспорить кто угодно другой. Ведь для общества важен сам статус монарха, а не персона, им наделенная. А значит, если он по каким-либо параметрам перестанет устраивать слишком многих, его могут заменить на кого-нибудь другого. Поэтому любой монарх нуждается в постоянном подтверждении лояльности к нему со стороны всех подданных. А значит, необходим ритуал, в котором эта лояльность будет регулярно символически[5] подтверждаться. И жертвоприношение для этого подходит как нельзя лучше. Во-первых, это дело очень традиционное. Во-вторых, та же традиция обязывает участвовать в нем всех членов общества, так, чтобы никто не уклонился, и к тому же регулярно. В-третьих, оно подразумевает обязательное участие иерархического лица – жреца или священника, руками которого оно непосредственно и совершается. А главное – радикально отличает насилие, совершаемое этим иерархическим лицом, от любого другого, даже весьма похожего по форме. Таким образом, монарх, взяв на себя ко всем прочим функциям также и функции жреца (священника), вполне может превратить жертвоприношение в регулярное обязательное для всех символическое подтверждение лояльности своих подданных к нему.

Смею предположить, что описанное в Дан 3:8-15 требование Навуходоносора ко всем своим подданным поклониться золотому истукану есть не что иное, как требование принять участие в возглавляемом им жертвоприношении. Поэтому языческий монарх, будучи в том или ином смысле божеством для своих подданных, является в то же время и жрецом другого божества, которому он приносит жертвы. И в этом нет никакого противоречия. Ведь для язычника бог – это всего лишь высшая сила, значительно превосходящая его собственную. Поэтому признание монарха богом нисколько не противоречит тому, что у того тоже может быть свой бог. Такое сочетание в одном лице функций бога, жреца (священника) и монарха (царя) характерно для весьма многих культур античной эпохи. В частности, римские императоры продолжали удерживать за собой титул pontifex maximus даже будучи уже христианами. Собственно говоря, именно те культуры, для которых это характерно, я и предлагаю называть языческими.

Ветхозаветная революция

Не менее революционное переосмысление жертвоприношения происходит с появлением иудаизма, точнее наиболее древнего его извода, иногда называемого яхвизмом или религией Ветхого Завета[6]. Но дело тут не в самой жертве, а в радикальном отличии представлений яхвистов о Боге. О существовании Бога – Творца вселенной, как правило, догадывались и язычники. Но у них Он мог совершенно не совпадать с верховным божеством пантеона. И уж во всяком случае не к Нему они возносили свои молитвы, считая Его абсолютно недоступной инстанцией. Ветхий Завет ставит человека непосредственно перед лицом Бога-Творца и призывает поклоняться и служить исключительно Ему. Фактически это ставит человека (еврея) в равное, если не более высокое, положение не только с царями и священниками других народов, но и с их богами. Ведь и языческие цари, сами будучи в божественном статусе, возносили жертвы божествам более высокого порядка. Но даже для них прямое обращение к Творцу представлялось чем-то недостижимым. Или бессмысленным, поскольку ответа все равно не получишь. Идея «царь – бог» в Израиле удивительным образом превращается в свою противоположность – «Бог – Царь». Не царь наделяется божественным статусом, а Бог царским. Не царь, а Бог дает народу законы и правила, а иногда и прямо предписывает, что и как делать.

Разумеется, воспринимать все это непосредственно от Бога большинство израильтян было не в состоянии, хотя все были к этому призваны. Так что до некоторых пор Израиль управлялся харизматическими вождями, называвшимися в разное время судьями (שׁוֹפְט), прозорливцами (רוֹאֶה) или пророками (נָבׅיא), бравшими на себя ответственность за возвещение народу воли Всевышнего. Впрочем, ничего необычного в этом не было, поскольку и к языческому монарху непосредственно допускались отнюдь не все желающие.

Что же происходит при этом с жертвоприношением? Изначальный его смысл очевидно становится неактуален, поскольку у народа теперь есть Закон, четко определяющий, какое насилие допустимо, а какое нет. Неактуально и подтверждение лояльности монарху, поскольку Бог в этом совершенно не нуждается, Он абсолютно иноприроден не только любому человеку, но и миру в целом. Однако теперь в этом нуждаются сами люди – члены народа Божьего. Ведь их особое положение членов богоизбранного народа обязывает их четко различать, кто к этому народу принадлежит, а кто нет. А для этого человек II тысячелетия до н. э. не знает иного средства, кроме как через участие в своем особом жертвоприношении. Очевидно, теперь жертвоприношение теряет свой грубо-насильственный характер, насилие теперь не нужно. Поэтому человеческие жертвы сразу же и категорически запрещаются[7] и, хотя и не исчезают совсем[8], всегда осуждаются. Заклание же животных для скотоводческого народа вообще не воспринимается как насилие, мясо – их обычная пища. Да и Закон предписывает такую процедуру их жертвенного заклания, чтобы любые жестокости исключить. Так что жертвоприношение для израильтян становится в первую очередь ритуалом, подтверждающим их членство в богоизбранном народе.

Но ограничиться этим было бы значительным упрощением – это лишь один из аспектов. Во-первых, для язычника участие в принесении жертвы одному божеству совершенно не исключает участия в таком же действии и по отношению к любому другому, он может без проблем принести жертву и Богу-Творцу. Так что участие в своем, правильном жертвоприношении как критерий принадлежности к народу Божьему было бы неэффективно без запрета на участие в других, неправильных. Это последнее действительно радикально выводит человека из языческого мира. Во-вторых, коммуникация с Богом Небесным принципиально отличается от коммуникации с земным царем. Обратиться к Нему может каждый, это принципиально. А вот получение ответа требует определенных усилий, навыков и далеко не всегда однозначно – нуждается в интерпретации. На помощь тут снова приходит жертвоприношение, точнее разные его виды.

Все мы знаем, что когда Господь благословляет наши труды, то даже достаточно сложные вещи удаются без особых проблем. По-видимому, примерно этим же и руководствовались израильтяне, создавая весьма непростые процедуры жертвоприношений на разные случаи жизни. Удачное в соответствии с предписаниями их совершение очевидно означало положительный ответ Всевышнего, Его одобрение, а неудачное – отрицательный, неодобрение. Ясно, что для этого потребовались специалисты, умевшие все необходимое соблюсти и получить нужный результат. Ими становится левитское священство. Хотя далеко не сразу исключительно они. Жертвы приносили и судьи, и пророки, и даже сыновья Давида исполняли священнические обязанности[9], хотя, по всей видимости, вспомогательные.

Резонно спросить, не изменилось ли отношение израильтян к жертве после появления у них монархии. Думаю, что нет, хотя тенденция к этому была. Ведь израильские цари всегда оставались лишь светскими правителями. Единственная попытка царя Саула самому возглавить жертвоприношение привела в конечном счете к его отрешению от царства[10]. А уж наделение царя божественным статусом, как это было у язычников, для еврея вообще нонсенс. Так что еврейские цари, за исключением тех, что таки уклонялись в язычество, во всем, что касалось культа, уступали главную роль левитскому священству.

Реформа осевого времени

Примерно в середине I тысячелетия до н. э. происходит важная антропологическая перемена, затронувшая как иудейский, так и языческий мир, впервые замеченная К. Ясперсом[11]. Содержание ее вполне конкретно, а вот временная локализация очень условна – примерно с 800 по 200 гг. до н. э. Суть в том, что с некоторых пор человек начинает ощущать себя суверенной личностью, субъектом, самостоятельно строящим отношения с другими субъектами. Тогда как до этого времени он ощущал себя лишь частью сообщества (народа, племени, полиса и т. д.) и в принципе не мыслил себя вне такового. В это время многие культы из дела общего, всенародного становятся делом частным. В Египте наблюдается «демотизация», под которой, однако, подразумевается не появление «царских» надписей в гробницах частных лиц (что многие оспаривают), а то, что о своей посмертной участи египтяне все более начинают заботиться сами и все менее связывают ее с деятельностью фараона. В культах Междуречья и Ханаана центральная идея «священного брака» между царем и богиней (которую изображает верховная жрица) на вершине зиккурата низводится до аналогичных действий частного лица с любой жрицей и в любом месте. В греческой, римской и прочих культурах возникает множество местных культов, где можно принести свою частную жертву тому или иному божеству. Не обходит стороной этот процесс и Израиль. Особенно после разделения его на Северное и Южное царства и утраты первым самостоятельности. Все чаще жертвы приносятся не всем народом, а частными лицами. А поскольку контролировать их правильность и соответствие традиции уже нет никакой возможности, правильными объявляются только жертвы, приносимые в иерусалимском храме, который с тех пор и становится центром всей религиозной жизни Израиля.

Кроме того, с превращением жертвоприношения в частное дело в нем появляется еще один важный смысловой аспект. Особенно это касается жертвы за грех, жертвы повинности и прочих жертв «компенсаторного» характера. Закон предписывает за грехи тяжкие наказания, часто смерть. Однако разрешает при определенных условиях заменять их жертвами. Приносивший такую жертву хорошо понимал, что по идее на ее месте должен быть он сам. И лишь по милости Божьей ему предоставлена возможность заменить свою жизнь жизнью животного. Что же это, как не символическое предание себя и всей своей жизни во власть Бога? Тем более, что скот в древнеиудейской культуре считался частью клана (מׅשְׁפָּחָה),  стоящей, однако, на самой низшей ступени иерархии – ниже рабов и детей.

Новозаветная революция

Что же сделал с жертвоприношением Христос? Он удивительным образом актуализировал все бывшие ранее в нем смыслы, добавив также и ряд новых. Главное Его нововведение заключалось, разумеется, в том, что Он принес в жертву Сам Себя (Евр 7:27). Большего не мог принести никто и никогда. Даже варвар, приносивший в жертву собственных детей, тем самым возносил на алтарь меньшую ценность. Ибо дети всегда иерархически числились ниже своих родителей.

Была ли Его Жертва жертвой в архаичном смысле – насилием, останавливающим насилие? Конечно. Ведь Он сам стал фармаком, сам подготовив Себя к своему убийству и подготовив к нему учеников (Лк 18:31-33). Он сам запретил им защищать Себя, когда это было возможно (Ин 18:10-11). Наконец, то, что Его Жертва послужила примирению враждующих, засвидетельствовано и от тех, кто вовсе не был к Нему расположен (Лк 23:12).

Была ли эта Жертва жертвой царя, участие в которой есть выражение верности ему, как это было у язычников? Разумеется. Ведь Он сам заповедал нам регулярно приобщаться к Его Жертве (1 Кор 11:23-26), учредив таким образом новый народ (1 Пет 2:9-10), в котором Он сам теперь почитается царем (Мф 27:37, Ин 1:49) и на который с тех пор возложена миссия, не менее ответственная, чем на народ Израильский (Мф 28:19-20).

Была ли она жертвой в ветхозаветном смысле? Несомненно. Ибо принесена она Богу Небесному во исполнение Его воли (Лк 22:42) и по послушанию Ему (Флп 2:8). Более того. Это было и всесожжение, поскольку Его тело никто не расчленял (Ин 19:36). В то же время и жертва за грех (умилостивление, очищение), поскольку принесена она за наши грехи (1 Ин 2:2). И жертва посвящения, ибо через нее Он становится Первосвященником по чину Мелхиседека (Евр 9:11-12). И жертва мирная, поскольку символически (см. прим. 5) вкушать ее заповедано всем верным.

Стала ли она делом частным? Нет, но делом церковным. А это значит – и общим, и частным в то же время. Частным потому, что даже двое или трое христиан, согласно собравшихся на всяком месте владычества Господня, могут ее приносить. А общим потому, что в каждом таком жертвоприношении мистически участвует вся Церковь.

Разумеется, не все особенности смерти Христа в точности соответствуют процедурам, описанным в Книге Левит. Но расхождения эти имеют формальный, а не смысловой характер.  Во-первых, то, что это происходило не в храме. Но, как было упомянуто выше, признание подлинными исключительно жертв, приносимых в храме, было связано с невозможностью контролировать, как и кому эти жертвы приносятся. Здесь же ни в чем подобном сомневаться не приходится. Тем более что происходило это в нескольких десятках метров от Иерусалимского храма. А в самом храме происходить не могло тоже по вполне понятным причинам. Во-вторых, кровь Его не была излита на жертвенник. Однако смысл излияния крови на жертвенник вовсе не в том, чтобы она попала именно туда (в некоторых случаях она изливается на землю), а в запрете употреблять ее в пищу (Лев 17:10-11). Тем более что на землю кровь Христова излита была (Ин 19:34-35).

Современный итог

Что же делать в свете всего вышеизложенного нам? Считать, что принесение жертв теперь не актуально? Или все-таки приносить жертвы и какие?

Прежде всего не следует забывать, что Христос всех нас соделал царями и священниками (Откр 1:5-6). А священник (ἱερεὺς) – это именно человек, приносящий жертвы, – именно таково священническое призвание каждого христианина. Однако после того, что сотворил Он, все существовавшие прежде жертвоприношения оказались бы шагом назад, если бы мы стали их повторять. А делать то, что сделал Он сам мы не можем, ибо тогда нам всем пришлось бы умереть. К счастью, Христос сам заповедал нам приобщаться к Его однажды принесенной Жертве символически (см. прим. 5) и прямо указал, как это делать (Лк 22:17-20). Жаль только, что далеко не все христиане вполне отдают себе отчет, что, причащаясь, они тем самым принимают участие именно в Жертве Христовой, а не в концерте духовной музыки и не во флешмобе, изображающем Тайную Вечерю.

---

[1]     Рене Жирар. «Насилие и священное». Перевод Г. Дашевского. Изд-во «Новое литературное обозрение», 2010.

[2] А. Ф. Лосев. «Диалектика мифа».

[3]     О. Р. Астапова. «Истоки сакрализации власти». РИПОЛ-классик, М., 2017.

[4]     Этот термин вызывает в последнее время значительные разногласия в отношении его трактовки. Так что некоторые предпочитают им вообще не пользоваться. Ниже постараюсь объяснить, что в данном случае под ним подразумеваю я.

[5]     Символ здесь имеется в виду в лосевском смысле: «субстанциальное тождество идеи и вещи» [Лосев А. Ф. «Очерки античного символизма и мифологии». М.: Наука, 1993, с. 635].

[6]     Дабы снять недоразумения, иногда возникающие в связи с термином “Ветхий Завет”, напомню, что ветхий по-славянски означает на обветшавший, а просто древний – не יָשָׁן , а דֶם .

[7]     Быт 22:1-14 традиция всегда без особых разночтений трактовала именно так.

[8]     Суд 11:30-40 и 3 Цар 16:34.

[9]     2 Цар 8:18.

[10]   1 Цар 13:6-14.

[11]   К. Ясперс. «Смысл и назначение истории». М., 1991, с. 32-50.