Давайте определимся: равнодушие к ЦСЯ – это грех? И если грех – то хуже прелюбодеяния или наравне с ним?

Какое-то время назад я хотела сделать свою церковную жизнь несколько более регулярной и решила найти в окрестностях храм, где хотя бы иногда служат на русском. В университете я подустала от церковнославянского, ни с чем божественным он у меня не ассоциировался, а ассоциировался только с унылой учебной рутиной.

А вот когда я молюсь по-русски, да хотя бы Символ веры в храме вместе со всеми произношу – меня будто обжигает… Но оказалось, что храм, где служат по-русски, – это что-то из области фантастики, страшная тайна за семью печатями. Священник, который молится на русском, находится будто на конце иглы, что в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, а сундук стоит на высоком дубу в Тверской области. Но только сия тайна велика есть: никому не рассказывай, а то ему попадет!

Я недоумеваю… Не борюсь, не доказываю, а тихо недоумеваю: уже и в блоге я тысячу лет эту тему не поднимала, настолько проблема казалась вторичной. Именно поэтому, когда меня позвали на телеканал «Спас» поговорить о церковнославянском языке, мне ужасно не хотелось идти. Эфир вызвал бурную реакцию в соцсетях, но мне по-прежнему все доводы спорщиков кажутся откровениями Капитана Очевидность.

Это как с вопросом «совместимы ли наука и вера»: можно долго обсуждать детали и подходы, но главный аргумент – наличие верующих ученых. Люди, вполне компетентные в науке, нашли в себе потребность верить. Точно так же люди, компетентные в церковнославянском, нашли в себе потребность служить или слушать службу на русском. Может быть, их сейчас не большинство, но они есть. Поэтому мне просто хочется задать вопрос: а какие есть причины не давать им этого делать?

То есть не субъективные причины, а вероучительные, догматические? Потому что для того, чтобы запретить священникам и прихожанам молиться на родном языке, должны быть ОЧЕНЬ ВЕСКИЕ АРГУМЕНТЫ.

По большей части условный диалог в этой теме не особенно конструктивен и выглядит примерно так:

– У меня от церковнославянского пения душа улетает…

– А у меня нет.

– Это так музыкально…

– А мне не нравится.

– Да это же и так интуитивно понятно!

– А мне нет.

– Ну так подучись!

– Так это же и так должно быть интуитивно понятно?

– А ты выучи.

– Не хочу.

– Как не хочешь?

– А зачем?

– Чтобы веру свою изучать!

– Почему бы на русском не изучать?

– Ну от ЦСЯ же душа улетает и это так музыкально!

– Хорошо, понимаю, ЦСЯ прекрасен, не спорю. А мне на русском можно?

И вот в этом месте остаются только эмоции, и человек, который всего лишь хочет молиться по-русски, услышит о себе, какой он еретик, модернист и пропащее дитя общества потребления: все бы ему попонятнее и попроще, обленился совсем! Но ведь перевод богослужения на понятный слушателями язык – это то, чем Церковь занимается уже две тысячи лет.

Если православные якуты могут молиться на якутском, а православные американцы на английском – то почему русским православным нельзя на русском? Почему именно русским православным должно быть сложнее пробиваться к Христу, чем якутским или американским?

Единственное недоразумение, которое тут может быть: «ЦСЯ – тоже русский, но высокий и правильный», а русский язык – это какой-то второсортный (именно с этим связаны реплики по типу: «так и на фене недолго начать служить»). Но этот аргумент разбивается и о практику (без специальной подготовки богослужение не поймет ни один культурный человек, ни один кандидат наук), и о теорию: русский сегодня в два раза ближе к белорусскому и украинскому, чем к тому болгаро-македонскому диалекту, на котором основан ЦСЯ.

Из остальных аргументов противников русификации нет ни единого, который с тем же успехом не мог бы быть обращен против Кирилла и Мефодия, создавших церковнославянский язык. Они в свое время страдали от носителей трехъязычной ереси, представители которой были уверены, что «низкий и бездуховный» славянский язык не способен в себя вместить божественные смыслы, что традицию надо блюсти, и кто хочет познать Бога, тот пусть учит греческий. Поэтому когда я слышу аргументы в духе «на русском хотите молиться, так скоро и список грехов сократите, и геев венчать начнете!», мне хочется сказать: минуточку, давайте все-таки отделим мух от котлет! Давайте все-таки определимся:

• незнание ЦСЯ – это грех?
• равнодушие к ЦСЯ – это грех?
• а если грех, то он хуже прелюбодеяния, например, или на одном уровне с ним?

И если ответ на все это: «Да, грех! Первейший и смертный грех, от которого должен избавиться человек, приходящий в Церковь!» – то мне остается только пожать плечами: это точно не та вера, которую я исповедую.

А если все-таки нелюбовь к ЦСЯ – не грех, то почему бы не дать священникам и прихожанам самим решать, на каком языке будет проходить богослужение, исходя из потребностей общины? Кому они помешают? Какой догмат нарушают? А если никакой, то почему они должны бояться и прятаться? Ведь никто из сторонников русификации не кричит: долой ЦСЯ с корабля современности, давайте по всем городам и весям в принудительном порядке на русском служить! Никто из них не собирается волочить в светлое будущее тех, у кого лежит душа к службе на ЦСЯ. Сторонники русификации просто хотят спокойно, в своем уголке церковной жизни молиться так, как им кажется более уместным.

Многие, посмотрев выпуск передачи на «Спасе», в комментариях писали: жаль, что дискуссия была на таком низком уровне, а противники русификации убежденно защищали какое-то идолослужение церковнославянскому языку, который якобы важнее самой Благой Вести. Но вся соль в том, что если поднять дискуссию на более высокий уровень, то этой дискуссии просто нет!

Большинство из тех, кто любит ЦСЯ, при этом его не обожествляют – и потому совершенно спокойно относятся к богослужениям и молитвам на русском.

«В главном – единство, во второстепенном – свобода, во всём – любовь».

Поэтому тут важно определиться, что в православии все же главное, а что – второстепенное. И если главным для какого-то оказывается не Христос, а традиции, скрепы, язык (или что угодно еще), то что тут можно доказать? А если это все же не главное, то почему такой накал в дискуссии?

Вот почему я редко пишу и говорю об этом вопросе: каждый раз чувствую себя в театре абсурда, как тот мальчик, который зачем-то громко орет, что король-то голый, хотя все на него шикают, потому что договорились видеть на голом короле роскошную мантию.

Молитва в храме на русском – это не то, что требует громких публичных заявлений, не то, что надо рекламировать. Это просто то, что надо перестать давить в зародыше. И оно прорастет само усилиями энтузиастов и займет свое место в церковной жизни – как прорастает росток, если всего лишь отодвинуть с него бетонную плиту.

Я прекрасно понимаю и уважаю решение тех, кто не хочет изменений у себя на приходе: «никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвет мехи, и само вытечет, и мехи пропадут. Но молодое вино должно вливать в мехи новые; тогда сбережется и то и другое. И никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого; ибо говорит: «старое лучше».

Но как мудро написала одна моя читательница, «старое вино – вещь драгоценная, но если перестанем выращивать виноград сегодня, пойдет прахом – всё».