Гореть и не выгореть – личная история Григория Шеянова.

Шел последний (или предпоследний) день экспедиции в забытую Богом поморскую деревню. Моросил мелкий дождь, так мешающий высотным работам. Стало понятно, что мы не успеваем залатать протекающую, как решето, крышу огромного деревянного храма. За обедом Даша – красавица и командир экспедиции – завела такую речь:

– Миша с Ильёй, вы потом едете в Подпорожье. А там полно волонтёров и есть профессиональные реставраторы, там легко смогут обойтись без вас. Григорий собрался в Коргозеро – но там работа, которую можно сделать и через год, и через два. А на нашем храме так и останутся протечки, и до следующего лета их никто не устранит…

Миша с Ильёй сосредоточенно смотрели в пол. Возразить было нечего, но сказочно красивый храм в Подпорожье, кажется, не собирался отпускать их мысли слишком легко.

– В Москву вам возвращаться не к спеху, – Дашин голос звучал мелодично и уверенно, – а Подпорожье с Коргозером это не те объекты, которые…

– Фигня. Нужно ехать туда, куда хочется, – возразил я и поймал сразу несколько недоуменных взглядов. Стало тихо.

– Ну Гриша же плотник, – разрядила обстановку промышленный альпинист Марина. – Грише интереснее рубить, чем класть рубероид. Если бы мне предложили: или виси на крыше, или убирай мусор – я, конечно, выбрала бы крышу. Но если убирать мусор нужнее, то…

– Если нужнее, то надо два дня убирать мусор и три дня висеть на крыше. В крайнем случае – наоборот.

– Гриш, да не оправдывайся, – вступил в разговор кто-то из парней, – если хочешь ехать, езжай; всё нормально.

– Я не оправдываюсь! – громкость разговора поднялась на полтона. – Потому что мне не в чем оправдываться! Оправдываться тут может советский человек, воспитанный на Александрах Матросовых. Мы таскаем в себе с детства, как мешок говна, эту поганую советскую гиперответственность, от которой христианину хорошо бы избавиться хотя бы к смертному часу…

Экспедиция была православной, близилось время общей молитвы после трапезы.

– Так во-о-о-оно что, гы-гы, ты к смертному часу решил готовиться…

– А с этим я не согласна, – отрезала Людмила из Симферополя, – советское воспитание это то немногое, что еще осталось, на чем всё держится. И ответственности нужно учить христианина.

– Ничего общего нету у советской ответственности с христианской! И у кодекса строителя коммунизма – с Евангелием. Потому что коммунизм строили людоеды, советское воспитание с детства настраивало человека стать жертвой. А человеческих жертвоприношений требуют только идолы! Христос не говорил апостолам: «идите и умрите ради общей пользы».

— Ка-а-ак не говорил, если все апостолы…?!

– Никак не говорил! Апостолы шли на смерть из любви к Христу и испытывали радость. Никто из них не умер из чувства долга, с партбилетом в зубах. Христианская жертвенность…

– Григорий, это очень интересно. Но какое отношение это имеет к тому, что я сказала? – спросила Даша. Но её тихие слова потонули в общем шуме и остались без ответа – мужская часть команды уже бурно обсуждала крестовые походы и патриотизм. Молитва после трапезы, кажется, была опущена.

И каждый раз такая фигня. Зачем? Да не знаю. Зачем человек икает? Зачем взвизгивает, когда наступают на мозоль? Но безбожник икает и взвизгивает бездумно, а христианин подводит под каждое действие богословскую базу. Словно апелляция к Христу и Евангелию может придать его маленькой ненужной истине вселенское значение. Тогда и визг становится как бы уместнее, а может быть, и боль – тише. Шумные христиане с травматичным опытом заметны издалека. Их вопли отвлекали меня от дел, требовали терпения. Лишь потом я проникся сочувствием к ним. Когда получил свой собственный билет в этот мир надуманных противопоставлений и чудаческого миссионерства. Ощутил тот горьковатый зуд, что заставляет не к месту перебивать сконфуженного собеседника. Что гонит состоявшегося врача стать посредственным плотником.

Затем ли, что я был таким, как вы, а вы можете стать таким, как я? Тоже неправда, не был я таким, как вы. Я был похож на человека, прячущего ходули под полами длинного пальто. С виду выше других, а внутри, в стыдливом полумраке – ходячая анатомическая аномалия. Достижение цели требовало ни с чем не соразмерной концентрации; целые психологические и экзистенциальные пласты игнорировались и зияли пустотами, застенчиво драпировались…

Впрочем, некрасиво с моей стороны говорить плохо об этом человеке; всё же он мой благодетель. Его наследство – и материальное, и интеллектуальное – я прожигаю последние пять лет. Спасибо ему.

***

Альпинист Марина искоса поглядывала на мою синюю термокружку с белым логотипом. Логотип пугал Марину. Она поёживалась и говорила, что в таких конторах вообще невозможно работать. А ничего такого уж невозможного и не было.

Я, по обыкновению, лежал на какой-то жесткой кушетке, медленно рефлексировал и ждал, пока пройдёт очередной день. А дождался звонка давней знакомой с известием, что она нашла мне хорошую работу – да такую, где без меня никак не обойдутся. Позвонить нужно скорее, пока свежа её рекомендация. Раскачавшись, я набрал номер и сказал несколько слов. Остальное совершилось без моих усилий.

За пару лет я немного научился распоряжаться временем и смог придти на собеседование без сильного опоздания. Собеседовали меня три женщины – две ярких и одна бледная. Бледная заговорила в самом конце, и тогда я её узнал – то была живая легенда. Легенда сказала, что я должен у них работать, потому что имею достаточный для того профессиональный опыт. Говорила она просто, быстро и очень ровно. Лишь мой последний вопрос – «и сколько это стоит?» – на мгновение вывел легенду из режима экономии эмоций, и она посмотрела на меня с какой-то детской обидой. Скоро я узнал, что у легенды красивая обезоруживающая улыбка с зелеными искорками в глазах. И что улыбка эта дарится лишь в обмен на хорошую работу в напряженном ритме. Дотягивающем хотя бы до половины (ну ладно, трети) её собственного.

Работа затягивала своей новизной. Пациенты были прикованы к постелям, креслам, аппаратам искусственной вентиляции. Кто-то был тотально обездвижен, другой умел улыбаться во сне, третий подолгу болтал про любовь и рэп. Но каждый из них ощутимо менял мир вокруг себя, и мне было очень интересно наблюдать за этим открытием. Наблюдать выпуклую ценность жизни этих маленьких людей, очевидную неслучайность каждого из них на своем месте. Корпоративная этика постоянно напоминала о высокой ценности каждого подопечного. На контрасте с низкой ценностью сотрудников. Подопечный был важен сам по себе, сотрудник – строго в меру своей пользы для подопечного.

В первые недели моей работы состоялась корпоративная встреча с коллегой – профессором из Бостона. Ответы дамы-профессора на наши вопросы показывали неожиданное сходство наших и её рабочих будней. Диалог оживлялся.

– Скажите, как вы боретесь с профессиональным выгоранием ваших сотрудников?

– Это очень серьезный вопрос. Мои врачи работают не более 4-х дней в неделю и делают не более трех визитов в день. Я строго слежу за тем, чтобы они отдыхали от работы и сменяли обстановку. Они не могут решать рабочие вопросы вне рабочего времени…

– А я решаю рабочие вопросы 24 часа в сутки 7 дней в неделю.

– Я бы вас за это уволила.

Последняя фраза была сказана неожиданно серьёзным тоном. Предпоследняя фраза содержала прямую цитату из наставлений молодому работнику нашей корпорации.

Выгорали у нас часто и дёшево. Это легко списывалось на характер работы, а недостатка в свежих сотрудниках с блестящими глазами не наблюдалось. Складывалось жутковатое ощущение, будто кроме меня (да ещё, может быть, заезжей тетеньки из Бостона) никто и не знает о том, что выгорание – это навсегда, как искусственная вентиляция при нейромышечном заболевании. Будто никто не замечает детей, играющих у края пропасти.

Мне выгорание как раз не грозило, я даже не пытался быть хорошим сотрудником. Особенно, когда дело касалось дописывания скучных бумажек к нужному сроку. Знание о том, что подгонять себя всё равно бесполезно – сломанная подгонялка не подлежала ремонту, – позволяло слегка расслабиться. А мелкое обесценивание высоких идеалов корпоративного духа доставляло мне какое-то особое инфернальное удовольствие (удовольствие в ту пору было редким ресурсом, и я научился его ценить).

Непосредственное начальство уставало со мной бороться, и всё чаще предпочитало общаться в месседжерах.

– Григорий, добрый вечер. У вас есть шанс дописать сегодня свои долги, чтобы своевременно получить з/плату. До утра времени много.

– Спасибо, Татьяна Анатольевна! Я не заслуживаю Вашей доброты…

– Пишите!

– Стараюсь вот (но их слишком много) ((

– Очень постарайтесь, пишите покороче.

– Покороче – это без шкалы боли? )) шучу. Стараюсь

– Добрый вечер. Вам, Григорий, надо срочно дописать дневники в базу, иначе зарплаты не будет. Табель сдаем завтра утром в 9:00

– Вы строги 🙁

– А вы?

– А что я? Вы читали интервью Екатерины Шульман?

– Напишите сегодня срочно!

– Будете читать интервью?

– Нет.

Большое и свежее интервью Шульман на “Правмире” действительно занимало в ту пору мои мысли.

«Отсутствие мотивации бежать за ускользающим долларом или убегающим рублем с целью поймать его и обеспечить себе жизнь – это будет очень хорошо. Отсутствие такой мотивации будет социальным преимуществом, потому что человеку будет нужна мотивация иного типа: мотивация к самореализации, к проявлению своей уникальности, того в себе, что не может заменить робот. Если выражаться менее возвышенно, отсутствие мотивации – чрезвычайно ценное качество для людей, которым предстоит жить в обществе, где их работа не нужна».

«Человек – социальное животное, он нуждается во взаимодействии с себе подобными… Кстати говоря, это ровно то, зачем люди ходят в благотворительность, некоммерческие организации, политический активизм. Многие думают, что люди ходят туда жертвовать собой, – это очень опасное заблуждение. С теми, кто пришел с такими представлениями в благотворительность, будут происходить плохие вещи. Надо понимать, что люди приходят туда за окситоцином – гормоном счастья, который вырабатывается при успешной совместной деятельности. Тот, кто попробовал сладкий вкус успеха во взаимодействии с другими, будет за этим приходить еще и еще».

Получив (по случаю работы в НКО) возможность наблюдать за людьми из тесного мира российской благотворительности — я слишком мало замечал тех, кто конвертирует свой нелегкий труд в здоровый окситоциновый румянец. Нет, конечно, их было много. Но хотелось, чтобы ещё больше. Хотелось, чтобы ими были все. Чтобы не оставалось таких, кто сбежал в профессиональную благотворительность (в приходскую активность etc) от так и не устроенного быта, не заведенной семьи – не найденной звезды, что займёт своё свободное место и закроет сквозняк. Таких, как безымянный человек с нервным расстройством из дневников отца Александра Шмемана:

«Трагическое известие… Боюсь, что причина все та же: “с головой ушел в свою деятельность”. А вот этого-то и не нужно. Полная невозможность в какой-то момент увидеть все в перспективе, отрешиться, не дать суете и мелочности съесть душу. И в сущности все та же гордыня (не гордость): все зависит от меня, все отнесено ко мне. Тогда “я” заполняет собой реальность, и начинается распад. Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т. д., и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, жить жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене — это не только тоже событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, жилось) и стоит действовать и мыслить. И это так потому, что только в этом дает нам Себя ощутить и Бог, а не в действии и не в мысли. И вот почему прав Жюльен Грин: “Все там, все иное. Правда только в качании веток на фоне неба” и т. д… Удивительный, совершенно весенний день! Почти жарко. Весь день дома за столом. Счастье».

…Мне хотелось (как сказал один из великих) увидеть в этом мире уголок, где не всегда есть место подвигу. Хотелось, чтобы люди узнали: важнее любой цели – средства ее достижения, «стилистика» по Иосифу Бродскому. Хотелось, чтобы баба Нина с нашего прихода больше не выплёскивала гнев на неосторожных захожан, и они не вылетали бы, как ошпаренные, из пустого храма. Даже если после такой метаморфозы баба Нина не будет по-прежнему убирать снег, красить стены и делать прочую работу по храму за троих мужиков. По мне – так пусть бы и снег остался не убран, и стены не крашены. И драгоценное нардовое миро не продано за 300 динариев, розданных нищим.

Хотелось… Да мало ли что мне хотелось! Лучше почитайте ещё отца Александра.

«Два дня во Флориде: лекции у англикан. Длинные часы свободы и одиночества в отеле. Иное солнце. Пальмы. Чувство первозданной красоты мира, неистребимого счастья… Вчера, после обедни, блаженный, солнечный день. Собирал листья в саду. Читал. “Ничего не делал”. – “Кто вам сказал, что человек должен что-то сделать на этой земле?” Сегодня: все в инее. Красный, морозный восход солнца».

***

А мы с Мишей и Ильёй каким-то волшебным образом успели покрыть рубероидом полицы большого храма — без ущерба для наших творческих планов. Я уже был безработным и спешил взять от жизни всё, что можно брать бесплатно. После Коргозера случился сплав на байдарках, вернувшись с которого я поехал на крестины дальнего родственника. Ближайшим к его жилищу оказался бывший храм Сормовского завода, в модельном цехе которого работали сто лет назад наши общие предки. Кубические формы внутреннего пространства храма и его чугунные литые колонны (производство которых не обошлось бы без труда сормовских модельщиков) создавали не то чтобы красивый, но очень оригинальный антураж русского индустриализма. Стоя в центре храма с хныкающим племянником на руках, я ощущал завершение какого-то важного, векового цикла семейной истории.

Машина ехала с крестин мимо кондитерской фабрики, построенной на месте могилы наших прадедов. Во время застолья четвероюродная сестра, ставшая кумой, делилась своими мыслями об услышанном на катехизических беседах.

– А почему в христианских молитвах говорится о жертвоприношениях?

Я сказал в ответ что-то длинное и скучное.

– А почему катехизатор сказала, что главная цель христианина – попасть в рай? Получается, что христианин — эгоист? Он думает в первую очередь о себе?

– Не. Попасть в рай – значит изменить себя, сделать себя подходящим для рая. Благодатью Божией победить грех. Это не такая уж лёгкая и эгоистичная цель. Это первое. А во-вторых… Христианин, действительно, прежде всего думает о спасении своей души, это нормально. Мы для этого тут живем. Для изменения, для спасения себя. А не спасения мира…

– А я считаю, что цель христианина: забота о ближнем, это главная заповедь, – вступил в разговор суровый муж.

– Нет, в христианстве нету такой заповеди: «возлюби ближнего». Есть заповедь «возлюби ближнего, как самого себя».

– Я думаю, про «самого себя» сказано затем, что любить себя заложено в природе человека. Вторая часть заповеди тут просто для сравнения.

– Тоже сложный вопрос, что там есть в природе человека. Если в истории время от времени случаются фашистская Германия, Советский Союз, Северная Корея – значит, что-то в человеке откликается на самоуничтожение личности, на принесение себя в жертву системе. Но это не христианский подход. Христос дал именно такую заповедь – любить ближнего, как себя. Ни меньше, ни больше. А просто любить ближнего – это не по Евангелию, это по советским книжкам про Александра Матросова…

– Я люблю Александра Матросова.

– И я люблю Матросова! Я не люблю, когда людоедское государство начинает полоскать его имя, чтобы в следующий момент сожрать свежую партию своих граждан. Государство уже сдохло, а мы никак не избавимся от дурацкой привычки прыгать в топку… — я заметил, что перехожу на повышенный тон и немного замешкался. — Но, возможно, это уже мой личный взгляд на заповедь о ближнем. Наверное, могут быть и другие понимания. Спросите катехизатора.

– Гриш, ты хотел рассказать про Север! – оживила разговор кума.

– А, ну да. Север! Шел последний (или предпоследний) день экспедиции в забытую Богом поморскую деревню. Моросил мелкий дождь, так мешающий высотным работам…